Человек-недоразумение

Да и, в конце концов, я всего лишь освобождался от кумира. Лживого и гадкого кумира. Даже Иисус учил этому, и хоть я его не уважаю, но к его словам иногда стоит прислушаться. Не было в Круглове настоящего очарования, понимал я в тот момент и отчасти понимаю сейчас, не было жизненной потенции, а всё похожее на них — иллюзии и заблуждения. Если он был симпатичен мне, значит, я ошибался. Прав он был или не прав — это не важно. Ему на роду было написано сдохнуть в муках.

Мы посадили его на сиденье одного из тренажёров и невесть откуда взявшимися ножами принялись наносить удары в тело. После каждого он вскрикивал, открывал глаза и отчаянно пытался посмотреть на того, кто причинил ему боль.

Когда мне в руки вложили нож, когда я услышал чей-то ободряющий шёпот: «Давай, Володь, давай!», я знал, что хочу этого. Хочу убить человека, хочу воткнуть в груду человеческого мяса нож — чтобы брызнула кровь, чтобы лицо его исказилось гримасой боли.

Это опровержение, понимал я. Это опровержение мира, его лживой сущности, это торжество над ним. Да ещё какое!

И я ударил Круглова ножом. Ударил ножом всю не понимаемую мной реальность.

Реальность трепыхнулась, открыла залитые кровью глаза, узнала меня — я понял это по выражению, наполнившему их — а потом выдохнула кровавой пеной:

— И ты, Вовка!?

Если за что неудавшийся лидер одного из подразделений национал-социалистической партии Андрей Александрович Круглов и заслуживает моего уважения, так это за чувство юмора. Чёрт побери, не каждый сможет перед смертью вспомнить слова Гая Юлия Цезаря и переиначить их на новый лад! Для этого надо обладать особыми качествами.

Круглова мы кололи ещё долго. Пока он не затих.

Куда дели тело, я не знаю.

Хочется вот ещё что сказать… В общем, Саныч, без обид. Я уверен, что ты желал чего-то подобного.

Прощай, политика!

Пару дней я валялся в кровати в каком-то престранном и пространном состоянии. Ступор, так лучше всего определить его. Нет, я не испытывал угрызений совести, мне вообще чужды все эти моральные человеческие насаждения (ну не вообще, вы правы, полностью освободиться от них нельзя, даже смерть не освобождает от них полностью), мне не было жалко Круглова, я даже и не вспоминал о произошедшем, так только, короткими и редкими наплывами, не несущими с собой ни эмоций, ни размышлений, я просто тупо валялся и не мог настроить организм на сознательный рабочий лад.

Да и не хотел.

Пожалуй, я просто не мог понять, что мне теперь делать. Я никогда не задумывался о поступках и выборе направлений, всё происходило само по себе, теперь же, смутно понимал я, задуматься об этом предстоит.

В развале партийного отделения я не сомневался — ну кто после всего произошедшего захочет снова играть в эти бирюльки! Значит, надо куда-то ехать, искать новое пристанище телу и невостребованным талантам. Да только куда? В голову не приходило ни одного варианта и даже его подобия.

Я был не прав в этих ощущениях, я не должен был позволять рефлексии проникать в подсознание. Все беды от неё, от этой самой рефлексии, от неё всё зло. Надо быть свежим, чистым, свободным от сомнений и раздумий, тогда дорога жизни не составит трудностей.

Состояние потерянности длилось всего два дня. Потом из него меня вывели.

Вывел Евграфов, как ни в чём не бывало заявившийся ко мне на квартиру с пакетом, в котором позванивали бутылки.

— Ты чего на работу не выходишь? — спрашивал он с улыбкой, выкладывая бутылочное пиво на тумбочку у кровати. — Приболел, что ли?

— Да нет, — отозвался я, перемещаясь в сидячее положение. — Просто подумалось, что газета больше не будет выходить.

— Э-э, подумалось ему! — усмехнулся Пётр Евгеньевич. — С чего это она не будет выходить? Финансирование продолжается, отделение партии тоже не прекращает работу, так что всё остаётся по-старому. Нас, друг мой, так просто из седла не выбить!

Мы выпили с ним по две бутылки пива и обсудили дальнейшие перспективы существования нашей партийной ячейки. Евграфов сообщил, что он избран руководителем отделения (кем и когда, хочется спросить мне сейчас, я сильно сомневаюсь, что за эти два дня могли пройти какие-то собрания, но тогда вопросов таких у меня не возникло), что работа теперь пойдёт по-новому, яркими, энергичными методами, а не так, как раньше (назвать вслух имя Круглова или даже его должность хитро и боевито смотревший из-под стёкол очков новоявленный фашистский лидер не решился), и что мне, старому, проверенному бойцу, человеку, доказавшему свою искреннюю преданность великому делу национал-социализма, он предлагает должность заместителя по, скажем так, работе с населением. Слово «пиар» тогда ещё широко не употреблялось, другое слово, «имидж», было уже известно, но с партийной деятельностью его никто не связывал, поэтому задачу формирования положительного впечатления о партии Евграфов обозначил проверенными советскими терминами.

— У тебя получится, я знаю, — расточал он в мой адрес дифирамбы. — Ты умеешь разговаривать с людьми, у тебя необычная манера общения, она привлекает внимание. Более того, ты умеешь убеждать!

Притихшее, почти похороненное тщеславие вновь заворочалось во мне колючим остовом.

— Это ведь, на самом деле, очень непростая работа, — доверительно сообщал Пётр Евгеньевич, — пожалуй, наиболее важная. Нельзя прийти к власти без опоры на население. А население полно всевозможных комплексов. Фальшивые советские фильмы и книги про Вторую мировую войну создали нашему движению дурную репутацию. Мы-то с тобой понимаем, что футбольный матч немцев с киевским «Динамо» был просто товарищеской встречей, а никаким не «матчем смерти», что гестаповцы никого просто так, ради забавы, хохоча и кривляясь, не расстреливали, что русские люди, воевавшие в вермахте, шли освобождать страну от коммунизма, а не предавали её. Мы знаем, но они-то нет! Их глаза и уши залеплены пропагандистским советским гноем. Уж Советский Союз дуба дал, а гной всё равно остался. И нынешние властители, отказавшись от советской идеологии, никак не могут понять, что необходимо отказываться и от советских иллюзий. Нет, всё та же бодяга! Газета — это хорошо, это здорово. Быть может, нам удастся в скором времени пробиться и на телевидение, но самое главное, как я считаю, — это живое общение с людьми. Остановить на улице бабушку, поговорить с ней по душам, посочувствовать её проблемам и ненавязчиво познакомить с правильным пониманием истории — она и потянется к тебе из благодарности за внимание к своей позабытой особе, и голосовать за тебя пойдёт на выборах. Хорошо, одна бабушка — это мало, это слишком долго, надо собирать их десятками, сотнями, но принцип-то тебе понятен? Принцип в том, что мы должны нравиться людям, что они должны полюбить нас и понять, что никто, кроме нас, эту страну из пропасти не вытащит.

Долго думать не пришлось, я согласился. Погоди, очкастый, мелькнула в черепушке мысль, скоро я и твоё место займу. И очень возможно, что ты повторишь подвиг партайгеноссе Круглова.

Несколько часов спустя я уже фантазировал не только о должности руководителя партийного отделения и даже не о месте партийного лидера, а о кресле президента, быть может, руководителя правительства России, ну, или, как минимум, парламента. Вот только как попасть в него, в этот самый парламент?

Стало ясно, что надо снова применять свою Силу для того, чтобы разрушить действующий с ещё союзных времён Верховный Совет и заменять его демократическим (на первых порах) парламентом, в который мы, национал-социалисты, непременно должны попасть. В последующие недели я усиленно подпитывал мысли флюидами разрушения.

Газета продолжала выходить, Евграфов остался её главным редактором. Вероятно, он видел в себе нового Муссолини, потому что научился выпячивать нижнюю губу и постоянно складывал руки на грудь, ровно так, как это делал старина Бенито в кинохронике. В общем, в совмещении должностей председателя отделения партии и главного редактора газеты была своя логика. Теперь, когда мы уже не помышляли о массовых шествиях, воздействовать на народ надо было изящным и убедительным словом. Правда, тираж газеты снизился в два раза, с тысячи до пятисот экземпляров. Родственник Евграфова больше не желал печатать её в своей типографии, печать заказывали то ли в Балашихе, то ли в Подольске. Да и выходила она теперь крайне нерегулярно из-за перебоев с финансированием. Видимо, фашиствующий армянин терзался сомнениями о её необходимости, периодически решал не давать на неё деньги, но, переубеждённый Петром Евгеньевичем, снова размягчался и отстёгивал необходимую на новый номер сумму.

Между прочим, Аветисяна я никогда больше не видел.

Исчезла и фрау Люда. Евграфов говорил, что она устроилась на работу в Москву.

Газету с главредом мы теперь делали вдвоём. На моей зарплате, как ни странно, новая ситуация не сказалась. Я даже стал получать больше. Почему-то мне кажется, что Евграфов приплачивал мне из своего кармана. Мы продолжали регулярно ездить в Москву и продавать там фашистскую литературу. Нас почти не гоняли.

Жизнь вернулась в свою колею и стала куда более размеренной, чем прежде. Никаких маршей и демонстраций, никаких собраний на лесных опушках. Порой мне вообще казалось, что, кроме нас с Петром Евгеньевичем, в партии не осталось никого. Но он уверял меня, что число партийцев неумолимо растёт и что рано или поздно мы себя ещё проявим.