Человек недостойный

И что же такое это общество? Люди вместе взятые? Наверное, в нем и заключается сущность этого мира. Всю жизнь я считал общество чем-то сильным, суровым и страшным, а когда услышал, как о нем упоминает Хорики, с языка чуть не сорвалось: «И что это за общество – ты, что ли?», – но чтобы не злить его, я промолчал.

«Общество этого не потерпит».

«Не общество. Ты этого не потерпишь – верно?»

«Будешь так поступать – общество жестоко обойдется с тобой».

«Да не общество. А ты, ведь так?»

«Опомниться не успеешь, как общество сделает тебя изгоем».

«Не общество. Изгоя из меня сделаешь ты, да?»

Знал бы ты, насколько лично ты страшный, странный, бесчестный, хитрый, как старый тануки [7] , как напускающая злые чары колдунья! Все это и еще много разных слов промелькнуло у меня в голове, но я лишь вытер лицо носовым платком, сказал:

– Аж холодный пот прошиб.

И улыбнулся.

Но с тех пор я чуть ли не уверовал: что есть общество, если не индивид?

7

Тануки – енотовидная собака. За пределами Японии так называют зверя-оборотня, похожего не то на енота, не то на барсука.

Понимая под обществом не что иное как индивида, я как будто бы начал действовать по собственной воле в большей мере, чем раньше. По словам Сидзуко, я стал чуть более своенравным и уже не так робел. И Хорики тоже замечал, что я сделался необычно прижимистым. А Сигэко говорила, что я уже не так ее люблю.

В молчании, не улыбаясь и продолжая присматривать за Сигэко, я рисовал и «Приключения Кинта и Ота», и «Беспечный монах» – явную подделку под цикл «Беспечного монаха», и «Непоседу Пин-тян», и другую мангу, названия которой я отчаялся понять, для разных заказчиков (мало-помалу заказы стали поступать и от других издателей, все они были рангом еще ниже, чем журнал, в котором работала Сидзуко, – что называется, третьеразрядными), рисовал в чрезвычайно мрачном настроении, еле-еле, медленно выводя каждую линию, только чтобы заработать на выпивку, а едва возвращалась с работы Сидзуко, тут же уходил, словно меняясь с ней местами, пил дешевое и крепкое спиртное где-нибудь возле уличного лотка или в баре с одной только стойкой у станции Коэндзи и, слегка взбодрившись, возвращался в квартиру.

– Если присмотреться, странное у тебя лицо. Вообще-то идею для лица беспечного монаха ты мне подала, когда спала.

– А когда вы спите, лицо у вас становится прямо старческим. Будто вам уже за сорок.

– Ты виновата. Иссушила меня. «Как вода течет, человек живет. Груз каких забот ивы к речке гнет?»

– Не шумите, ложитесь-ка спать пораньше. Или, может, поесть хотите?

Она держалась невозмутимо и будто не желала поддерживать разговор.

– Выпью, если есть. «Как вода течет, человек живет. Человек течет»… нет, «как вода течет, так и жизнь идет…»

Пока я пел, Сидзуко раздевала меня, я засыпал, уткнувшись лбом ей в грудь, и таким был каждый мой день.

…А после – день очередной прожить, В нем соблюдая лишь один закон: Безумства радости, неистовую боль Стараться стороною обходить, Как жаба – камень на своем пути.

Когда мне попались эти стихи Ги-Шарля Кро в переводе Бин Уэда, лицо будто вспыхнуло и покраснело.

Жаба.

Так вот что я такое. Дело не в том, потерпит ли меня общество. И не в том, сделают ли из меня изгоя. Я – тварь ничтожнее собаки, ничтожнее кошки. Жаба. Ковыляю кое-как – и только.

Постепенно я пил все больше. В поисках выпивки бывал не только у соседней станции Коэндзи, но и в Синдзюку, и даже в Гиндзе, не ночевал дома, пренебрегал «нормами» – то корчил из себя буяна в баре, то целовался с кем попало, предавался дикому, разнузданному пьянству так же, как перед неудавшимся двойным самоубийством, – нет, еще безогляднее, и настолько нуждался в деньгах, что даже уносил из дома одежду Сидзуко.

Минуло больше года с тех пор, как я появился в этом доме и горько усмехнулся драному воздушному змею; на сакуре уже распустились листья, когда я опять тайком вынес из дома оби и нижнее кимоно Сидзуко, заложил их в ломбарде, вырученные деньги пропил в Гиндзе и провел вне дома две ночи подряд, а на третий вечер, естественно чувствуя себя виноватым и невольно стараясь ступать тише, вернулся в квартиру и услышал из-за двери комнаты Сидзуко ее разговор с Сигэко.

– …А почему пьет?

– Папа пьет не потому, что ему это нравится. А потому, что слишком уж он хороший человек, вот и…

– Пьет, потому что хороший?

– Не то чтобы, но…

– Вот папа удивится!

– Еще неизвестно, понравится ли ему. Ой, смотри, смотри – выскочил из коробки.

– Прямо как Непоседа Пин-тян.

– Да уж.

В приглушенном смехе Сидзуко слышалось неподдельное счастье.

Приоткрыв дверь и заглянув в комнату, я увидел белого крольчонка. Он вприпрыжку носился по комнате, мать и дочь гонялись за ним.

(Они счастливы, эти двое. А я, болван, встал между ними и теперь веду к погибели обеих. Тихое счастье. Хорошие мать и дочь. О боги, если вы слушаете молитвы таких, как я, молю вас о счастье – один раз, всего лишь раз в жизни.)

Я едва удержался, чтобы там же не склониться и не сложить ладони молитвенным жестом. Бесшумно прикрыл дверь, снова направился в Гиндзу и в ту квартиру больше не возвращался.

Так я, раскинувшись во сне посреди комнаты над тесным баром возле самого Кёбаси, вновь оказался в роли содержанца.

Общество. Мне казалось, будто я начинаю смутно понимать, что это такое. Это противостояние индивидов, более того, противостояние непосредственное, прямо на месте, и в нем прямо на этом месте надо одержать победу: человек ни за что не покорится человеку, даже раб в своей рабской, холуйской манере отвечает ударом на удар, следовательно, люди не в состоянии придумать иных способов выжить, кроме как рассчитывать победить в единственной схватке прямо здесь и сейчас; оправдания благими намерениями хоть и превозносятся, старания неизменно направлены на индивида, опять-таки на его превосходство над индивидом; непостижимость общества – на самом деле непостижимость индивида, не общество есть океан, а каждый человек; отчасти избавившись таким образом от страха перед иллюзией мира как океанской бездны, вместо прежней нескончаемой тревоги я научился вести себя довольно-таки беззастенчиво, так сказать, ориентируясь по сиюминутным потребностям.

Покинув квартиру в Коэндзи, я объявил хозяйке тесного бара в Кёбаси:

– Вот, расстался и пришел.

Больше я ничего не добавил, и этого хватило, иными словами, исход «единственной схватки» решился; с той ночи я начал бесцеремонно оставаться наверху над баром, а «общество», которому полагалось быть страшным, не причинило мне никакого вреда, и я не стал объясняться с ним. Если хозяйка бара не против, значит, все в порядке.

Со стороны мое положение наверняка казалось странным – то ли клиент, то ли владелец, то ли слуга на посылках, то ли родственник хозяйки, – но «общество» не питало на мой счет никаких сомнений, завсегдатаи бара звали меня «Ё-тян», обращались ко мне со всей приветливостью и угощали выпивкой.

Постепенно я утратил настороженность по отношению к миру. И начинал подумывать, что не такой уж он и страшный. Точнее говоря, страх мне, видимо, внушали так называемые «научные суеверия»: о сотнях тысяч бактерий коклюша в весеннем ветре, сотнях тысяч губительных для глаз бактерий, которыми кишат общественные бани, сотнях тысяч бактерий, вызывающих облысение и плодящихся в парикмахерских, о чесоточных паразитах, которыми заражены кожаные ремни в транспорте, и вдобавок – о ленточных, круглых и неизвестно каких еще глистах, яйца которых наверняка есть в сырой рыбе, недожаренной говядине и свинине, как и о том, что если наступить босой ступней на тоненький осколок стекла, то он, войдя в тело, попадет в кровь, вместе с ней дойдет до глаза и вызовет слепоту. Достоверность «научного» факта, согласно которому сотни тысяч возбудителей болезней летают, плавают, копошатся повсюду, несомненна. В то же время я пришел к пониманию: если полностью пренебрегаешь существованием этих возбудителей, оказывается, что с тобой они вообще никак не связаны, и тогда они моментально становятся не чем иным, как «научным жупелом». Если в бэнто у каждого из десяти миллионов человек ежедневно остается по три недоеденных рисинки, целые мешки риса пропадают зря, или если каждый из десяти миллионов человек сэкономит в сутки хотя бы один бумажный носовой платок, сколько же целлюлозы удастся сберечь – эта и другая «научная статистика» держала меня в таком страхе, что всякий раз, не доедая зернышко риса или сморкаясь, я изводился, поддавшись заблуждению, будто бы напрасно перевожу горы риса и тонны бумаги, и так мрачнел, словно совершил тяжкое преступление; но вся эта наука, статистика и математика – ложь, ведь невозможно собирать по три рисинки; как прикладные задачи на умножение и деление, все это поистине элементарно и примитивно, и почти так же бессмысленно, как подсчет вероятности, с которой в отсутствие электричества человек оступается в темной уборной и падает в выгребную яму, или с которой при выходе из поезда или входе в него нога пассажира попадает в щель между платформой и дверью, – и то, и другое выглядит вполне возможным, но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь покалечился, упав в выгребную яму; впитав все эти предположения как «научную истину», до сих пор я воспринимал их как реальность, и теперь потешался и жалел себя прежнего, которого они так ужасали, и вместе с тем постепенно постигал настоящую сущность мира.