Человек-пистолет

Я вернулся в Москву около полуночи. Войдя во двор я вздрогнул и остановился, чувствуя, как по всему телу разливается мерзкая оторопь: у нашего подъезда стояла машина «скорой помощи»… «За мной!» — сразу пронеслось у меня в голове и вспомнилось вчерашнее: рассказ Жанки о намерении маман нейтрализовать меня своим особым способом, мое раздражение, моя ссора с Жанкой, моя ирония по поводу нашей договоренности хранить друг другу верность, ее возмущение моим «предательством», ее угрозы отомстить, наговорив на меня маман… Что если из ревности Жанка действительно пошла на такое, и маман начала энергично реализовывать свой план?.. Как это должно происходить? Как обычно это происходит? Меня встречает специальная бригада; доктор вежливо приглашает прокатиться для выяснения некоторых формальностей; я отказываюсь, и тогда санитары мягко, но крепко берут меня за локти и запястья и ведут к машине, а если я начинаю сопротивляться, то наваливаются и начинают ломать, как «буйною», вяжут, делают «успокаивающий» укол… Что-то в этом роде?.. Я издалека наблюдал за «скорой» и пытался осмыслить ситуацию и решить, как себя повести… В это время из подъезда вынесли на носилках старуху Изергиль и принялись загружать в кузов. Черт меня побери, обычная «скорая»!.. Когда я подошел, на меня взглянули с таким осуждением, что я спохватился и поспешил стереть со своего лица неуместную идиотскую улыбку. Я поднялся в квартиру и в душе высмеивал себя за свой испуг, но ощущение мерзкой оторопи все не исчезало. «Хоть судьба меня и хранит, — подумал я, — но ведь испугался-то я всерьез!» К тому же причина для беспокойства действительно была… А кроме того, если бы подобное произошло, я бы, пожалуй, так взбесился, что и вправду выглядел бы полоумным.

Лора спала; она заснула при свете — в постели за лекциями по патоанатомии. На кухне я обнаружил остывший ужин — жареную картошку с котлетой — и съел все, не разогревая. Потом я разбудил Лору и заявил, что если уж мы решили развестись, то нечего тянуть и нужно завтра же подать заявления в суд. Лора посмотрела на меня удивленным бархатным взглядом.

— Та, с которой ты… она что — поставила ультиматум? Она не желает отдаваться, пока мы не расторгнем брак? — Лора задумчиво улыбнулась. — Ну хорошо, хорошо! Завтра, так завтра… А сейчас ложись. У тебя, бедненького, такой взъерошенный, такой неудовлетворенный вид. Ложись… Может быть, я тебе немножко помогу. Только не называй меня потом…

Я лежал и, глядя в темноту, думал о покое. Я представлял его себе, как если бы я оказался нигде и ни с кем и вдобавок превратился в ничто.

Утром я узнал от Лоры, что вчера звонила матушка и настойчиво расспрашивала Лору о наших семейных делах. Она убеждала ее, что, если я против ребенка, меня необходимо попросту «обмануть» и, забеременев, «поставить перед фактом». А когда Лора объяснила матушке, что, скорее всего, не меня необходимо «обмануть», а ее, Лору, матушка принялась нахваливать нас обоих и рассуждать о том, как мы подходим друг другу.

(Наша с Лорой договоренность насчет того, чтобы сегодня же подать заявления на развод как будто оставалась в силе, но с утра мы об этом даже не обмолвились…)

Едва я пришел на работу, матушка уже звонила с напоминаниями о предстоящем мне визите к дяде Ивану. Я не решился признаться ей, что умудрился потерять в метро новый костюм, и в отношении визита отговорился тем, что еще не готов морально, но что на днях непременно созрею и отправлюсь устраивать свою судьбу.

Я снова имел удовольствие наблюдать, как в атмосфере учреждения Ком преображается в эдакого покладистого и трудолюбивого, флегматичного мужичка. Определенно артистические, а вернее, конспиративные способности. Его несколько раз посылали перетаскивать ящики с оборудованием; как лаборант он с готовностью подметал помещение, выносил мусор на свалку, выполнял прочие мелкие поручения, а в остальное время прилежно изучал служебные инструкции. Своей молчаливой основательностью и исполнительностью он, между прочим, сразу приобрел симпатию Фюрера, да и все наши как-то без особого удивления приняли его странноватость во внешности: шинель, панаму, сапоги, за которой, как ему удалось им внушить, якобы ничего, кроме простоты и даже безликости, не скрывалось; всем он показался предельно понятен; все вполне удовлетворились той примитивной версией его биографии, которую Ком монотонно и вяло изложил при знакомстве с коллективом за общим чаепитием: вот, дескать, бросил институт, отслужил в армии, затем было восстановился, но опять бросил, решив продолжать учебу на вечернем отделении, — и у всех, естественно, создалось впечатление, что перед ними просто туповатый молодой человек, который «никак не осилит высшего образования». Таким образом, несмотря на то что шел лишь второй день его работы, за исключением легкой иронии по поводу его внешнего вида, на Кома уже реагировали так, словно бы он давным-давно у нас работает, то есть не обращали на него никакого внимания…

Только я один знал его второе и истинное лицо и с унынием, переходящим в чувство безысходности, начинал понимать, что отныне мне суждено постоянно пребывать под его пристальным наблюдением.

Я не пытался анализировать ситуацию или как-то изменить ее. Я просто ждал, пока все разрешится само собой.

Вечером после работы состоялось очередное, уже пятое по счету (начиная с проверки на реке), наше с Комом «практическое занятие»… На этот раз мы выехали с Белорусского вокзала, и, как обычно, Ком не спешил разъяснять мне цель нашей вылазки.

По его указанию мы разделились и ехали порознь в разных концах вагона, как будто были между собой незнакомы — однако так, чтобы не терять друг друга из виду.

Предварительно он показал мне несколько специальных условных знаков, которыми мы должны были обмениваться в случае необходимости. Например, поглаживание подбородка ладонью означало «внимание!», прикосновение рукой к воротнику — «опасность!», а если затем следовал наклон головы, как бы взгляд себе под ноги, — это означало направление, откуда грозила опасность.

Таким порядком мы доехали до самого Можайска, а потом несколько раз возвращались на две-три станции назад, выходили на платформу, пересаживались на встречную электричку и снова оказывались в Можайске.

У меня создалось впечатление, что мы кого-то ждем или ищем. Между тем уже стемнело, час пик прошел, и электрички быстро пустели. Ком пока что не подавал мне никаких знаков. Едва я успевал отогреться в вагоне, как нужно было снова выходить на платформу и подставляться промозглому ветру. (Тут я, между прочим, с большим сочувствием вспомнил о постовых милиционерах, для которых такое времяпрепровождение есть повседневная обязанность.)

Вместо того чтобы удивляться нашему непонятному дежурству, я удивлялся своему терпению. В отказе от собственной воли и подчинении воле Кома было нечто освобождающее от моральных и физических неудобств. Даже мыслительная деятельность как бы замедлялась, протекала не вполне оформлено, да и была вообще необязательна. Мысли уже не были мыслями в точном смысле этого слова, а скорее полуфабрикатами…

«…Я сам предложил Лоре сегодня же подать на развод, и она согласилась, но на протяжении всего дня ни я, ни она не побеспокоились созвониться и условиться более определенно… Как будто бы обоим это было безразлично… Как будто бы никому ничего не нужно… Я шатаюсь с Комом по поездам, а Лора… что будет, то и будет… никаких взаимных упреков…»

Когда из противоположного тамбура вошли трое ребят, в вагоне не набралось бы уже и десятка пассажиров. Парням было лет по восемнадцать, и вид у парней был такой, что любая пожилая тетенька в вязаном берете определила бы их как личности, чье место в колонии. Все в самострочных плисовых штанах, коротких курточках с карманами на груди и красно-белых шарфах; патлатые, дурашливые, но с хозяйским видом поглядывающие по сторонам… Я сразу подумал, что мимо Кома они так просто не пройдут… И действительно, один из них (с лицом полуребенка-полустарика) вынул руку из нагрудного кармана и, бессмысленно ухмыляясь, нахлобучил ему на глаза панаму.

Я уже мысленно жалел парня, хорошо представляя себе, каким жестким может быть отпор Кома, но Ком лишь поправил панаму и — как воды в рот набрал, — так что парню, явно ожидавшему, что «клиент начнет выступать», и даже в ожидании этого замедлившему шаг, пришлось пройти мимо… Вероятно, у моего друга имелись какие-то свои — нравственные или конспиративные — соображения, чтобы не ввязываться в скандал; во всяком случае я был рад, что все обошлось, так как знал, что у парней в карманах вполне могли быть припасены и ножи, и кастеты.

Однако радость моя была преждевременной… Своим любопытным взглядом, неосмотрительно направленным на парней, я сам оказался объектом их прилипчивого внимания. Один из них плюхнулся на скамейку рядом со мной, а двое других — напротив. Взглянув на Кома, я увидел, что он взялся за подбородок, а потом прикоснулся к воротнику, что означало: «Внимание, опасность!» Это я и без него понимал… Тут же мелькнула догадка: а не такого ли именно случая, пересаживаясь со мной с одной электрички на другую, искал Ком? Не значит ли это, что таким способом он решил на практике испытать мои бойцовские качества?! Я снова взглянул на него и, встретив его спокойно изучающий взгляд, уверился, что так оно и есть. «Ну уж нет, дудки, — подумал я, — чтобы ради его забавы я стал связываться с этими козлами!..»