Человек-пистолет

Когда от усталости стали подкашиваться ноги, я остановился и сказал себе: «Идиот, куда ты идешь?» Я опустил Кома на снег, а сам сел рядом и огляделся. Затеряться нам удалось. Это было очевидно. С возрастающим отчаянием я вглядывался во тьму, пока наконец не различил в одной стороне огни, но, сколько до них — километр или десять? — этого я определить был не в состоянии. Я снова взвалил Кома на плечи.

Вскоре идти стало значительно легче, но не потому, что открылось второе дыхание, а потому, что я больше не проваливался в снег, — вышел на проселочную дорогу. Еще какое-то время я продолжал движение, что называется на «автопилоте», хватая ртом воздух со снегом на каждые пять шагов, и в глубине души удивлялся своей выносливости.

По правую руку смутно прорисовывались контуры небольшой, высокой рощи, темнеющей отдельным островом посреди открытого пространства поля. Дорога тоже поворачивала правее. Огни все еще маячили далеко впереди и, казалось, нисколько не приблизились. Я дотащил Кома до края рощи и вместе с ним повалился на снег, совершенно обессилев, — при этом Ком сполз с моих плеч на землю как-то особенно — неодушевленно… «Он — мертв?» — подумал я и одновременно с этой дикой мыслью вдруг увидел и понял, что роща, у которой мы лежим, есть не что иное, как небольшое сельское кладбище.

«Доигрались!» — снова пронеслось в моей голове. В нескольких шагах виднелись кресты и ограды могил. Я схватил Кома за запястье и стал искать пульс… Пульс не прощупывался, или по крайней мере я не мог его найти. Тогда я наклонился к лицу Кома. Дыхание отсутствовало. Я обратил внимание, что снег лежит на его щеках и веках и — не тает… «Господи, куда же я его тащу и зачем!»

Шатаясь, я отошел к могилам и, облокотившись о решетку ограды, лихорадочно обдумывал ситуацию. Я только на миг вообразил себе все возможные последствия — в особенности если начнут раскручивать наши тайные, «подпольные» дела, — и мне сделалось совсем худо. «Вот тебе и Герцен с Огаревым!» Все напоминало тяжелый, дурной сон, от которого во что бы то ни стало нужно было проснуться. Я очень хотел проснуться. В кладбищенской роще кричали вороны.

Я принялся бессознательно бродить между могилами, натыкаясь на кресты и решетки, и вдруг, поскользнувшись, свалился в какую-то канаву. Но это, впрочем, была никакая не канава, а наполовину занесенная снегом могильная яма — непонятно только, по какой причине не использованная. В исступлении я несколько раз стукнулся лбом об отвесную стенку ямы, после чего, решив, что ничего уже не поправишь, стал действовать. И дальнейшие мои действия происходили в режиме того же «автопилота», причем все якобы перешло в совершенно другое качество и было уже как бы «сном во сне»: не было уверенности, что все это происходит со мной…

Я вылез из ямы и, подтащив к ней Кома, осторожно опустил его вниз и уложил на дно. Затем я разыскал несколько старых траурных венков и прикрыл его ими сверху. Задержавшись над могилой, я не мог не оценить страшной и строгой гармонии окружавшей меня ночи.

Я вышел на дорогу и довольно скоро добрался до населенного пункта, того самого, огни которого были видны еще издалека. Это оказалась станция, не доезжая которой мы вылетели из поезда. Я находился в таком состоянии, что мне было абсолютно все равно, наткнусь ли я еще раз на «козлов» или нет… Я сел в электричку и благополучно вернулся в Москву.

На Белорусском вокзале я купил стаканчик кофе и бутерброд с сыром и с жадностью проглотил. Было далеко за полночь. Я нашел телефон-автомат и позвонил Оленьке.

— Ради бога, извини, что так поздно… — начал я.

А что случилось? — одновременно обрадовано и испуганно воскликнула она.

— Абсолютно ничего. Ты не против, если я сейчас заеду к тебе в гости?

— Заедешь? А ты меня не обманываешь?

— Нет, не обманываю, — заверил я.

Я поймал такси и, когда приехал в Бибирево, купил у таксиста бутылку водки, отдав за водку и за дорогу двадцать пять рублей.

— Спасибо, друг, — поблагодарил я, когда таксист вручил мне ловко извлеченную из-под сиденья бутылку.

Я откупорил бутылку и, не выходя из машины, сделал несколько глотков.

Оленька уже поджидала меня на этаже около лифта.

— А я знала, знала, что ты все-таки придешь ко мне! — горячо зашептала она, по-видимому, заранее приготовленные слова.

Она, однако, не решилась ни обнять, ни поцеловать меня, а просто, взяв за руку, повела к себе.

— Я же вас тысячу раз просила!!! — раздраженно прикрикнула она на уже маячивших в прихожей родителей в нижнем белье, которые сразу пустились наутек.

В комнате у Оленьки, конечно, играла музыка. Я достал из кармана начатую бутылку водки и поставил на письменный стол. Оленька мигом принесла квашеной капустки и маринованных опят. Плюс свежесваренную картошку и котлеты. Я выпил всю водку практически один, но почти не опьянел.

Наевшись, я попросил у Оленьки сигарету и, задурив, стал зачем-то объяснять ей, что мне, вообще-то, просто нужна понимающая женщина, просто хорошая, добрая баба — не нимфоманка даже, хотя желательно, конечно, и не ледышка, — чтобы приходить вечером домой, садиться за такой вот накрытый стол с капусткой, опятами и рюмкой-другой водки, особенно после трудного дня, и что лучше такая вот тихая, мещанская жизнь, чем глупые идеи о мироспасении, чем выкручивание мозгов и самоедство, чтобы, значит, получать свои две-три сотни, приносить их жене, съедать ужин и, обнявшись с ней, засыпать крепко, сладко…

— Это прекрасно, прекрасно! — соглашалась Оленька и всем своим видом показывала, что как раз такая женщина и сидит передо мной. — И еще ребенок, ребенок! — добавляла она радостным шепотом. — Ты бы хотел ребенка?..

— Хотел бы я ребенка?! — удивлялся я. — Еще как хотел бы!.. Да мне иногда кажется, что мне не так нужна жена, как нужен ребенок!.. Может, это и лучше: к черту жену!.. Ребенок, вернее, дочка!.. Я бы гулял с ней, с дочкой, в осеннем парке, а она собирала бы осенние листья, она бы…

Внезапно, оборвав себя на полуслове, я вскочил и, оставив Оленьку в полном недоумении, бросился вон, натыкаясь в темноте прихожей на сонных, одуревших от долгого ночного бдения Оленькиных родителей.

Через минуту я уже был на улице и снова ловил такси. Медленный, мокрый снег падал все обильнее. Я вернулся на Белорусский вокзал и в ожидании первой электрички слонялся в сумрачных вокзальных помещениях, пропахших хлоркой и дальними странами. Потом, с бодрой толпой рыбаков с ящиками и зачехленными ледобурами на плечах, я вошел в вагон и, погрузившись в умиротворяющую рыбацкую терминологию («мотыль», «мормышка», «клев»…), тут же задремал и проснулся через два часа — именно в тот момент, когда поезд подходил к роковой станции.

Я выскочил на платформу и с тяжелым чувством оглядел местность, в которой столько претерпел, но которую видел сейчас впервые. Начинало светать… Пройдя по еще крепко спящему и совершенно безлюдному поселку, я свернул в поля, держа курс на кладбищенскую рощу, едва различимую сквозь густую снежную завесу. Я все убыстрял шаг и к концу пути уже бежал. Высокие русские березы стояли просторно и спокойно. Снег падал так плотно, что даже вороны не летали и не кричали над рощей.

Я остановился и замер в растерянности, сообразив вдруг, что и в малейшей степени не представляю себе, где именно я «похоронил» Кома. Ощущение было жуткое… Я бросился искать сначала в одном месте, потом в другом; я яростно переворачивал венки на могилах, но все было не то… Я, кажется, облазил все кладбище, обнаружил еще три заснеженные ямы (впрок, что ли, заготовленные?!); попытался разобраться по следам, но, во-первых, за ночь выпало много снега, а во-вторых, я сам успел натоптать повсюду, и теперь разобраться в следах не было никакой возможности. От крестов, окрашенных сплошь дешевой серебрянкой, уже рябило в глазах. Я весь взмок от напряжения. К тому же я боялся, что кто-нибудь застанет меня за этим странным занятием… Наконец, я и в самом деле увидел, что по дороге к кладбищу приближаются двое с лопатами на плечах. Я спрятался за кустами и, подождав, когда они пройдут, ни с чем отправился восвояси. «А, все равно! — думал я, — хуже не будет! Куда же хуже?!» Только теперь я приходил в себя, и ощущение «сна во сне» стало рушиться, и — не то от крайней усталости, не то от сознания своего бессилия — все происшедшее вдруг начало удивительно легко выветриваться из моей головы, и стойкое, холодное равнодушие пришло ему на смену… Но что еще более удивительно и странно, сквозь равнодушие проглянуло ясное и не способное быть спутанным ни с чем другим — чувство ОБЛЕГЧЕНИЯ.