Человек-тело

Вышел с мрачным лицом. Взял книжку, прочитал дарственную надпись, усмехнулся и покачал головой:

— Вот, значит, кто… — тряхнул в воздухе книжкой. — Если это и вправду полеты и плавания… Ну, хорошо. Мудрому довольно — это да, верно подмечено. А как же фото? Там же мужчина какой-то — тщедушный такой человечек с жалкими острыми плечами…

— Да я просто прислала тебе этого произвольного человечка, из интернета. Для пущей убедительности.

— Тот-то я смотрю, что на книжках вообще нет портрета. Вопреки современной моде.

«Писатель» аккуратно положил книжку на стол, раскрытой. Надпись была видна, но не настолько, чтобы разобрать стремительный почерк Тюльпанова. Кокусев спросил Анну:

— И как же тебя угораздило докатиться до жизни такой?

— Просто сидела без денег как-то. Без работы, без всего. Села и написала роман, утробный я человек. На пишущей машинке еще. Отнесла в АСТ. Взяли.

— Как же, помню! Там очередь была из таких, как ты.

— Что значит — как я? Я единственная и неповторимая. Вернее, Тюльпанов мой.

— Этих Тюльпановых, что тюльпанов в степи по весне. Впрочем, неудачно.

— Именно. Где и когда ты видел цветущую степь?

— Одного не могу понять. Как это ты отнесла в АСТ, если ты в Таллинне живешь? Или не живешь уже?

— Да лет пятнадцать я уже в Питере живу. В Эстонии стало невыносимо русским. Обменяла квартиру.

— Прямо уж такая русская ты.

— Для эстошек — да.

— Ну что ж, теперь хотя бы понятно, откуда у Тюльпанова знание моей жизни, чисел этих моих… Впрочем, не мог же я говорить тебе про электромясорубку?

— Почему же не мог? Говорил по пьяни.

— Так вот оно что. Сказал и забыл. А я то думал…

Пока они беседовали, я грациозно вспорхнула, словно некая диковинная птица, и прошлась по комнате, шелестя крылышками. Вот что я увидела на развороте книги, вот какая была надпись:

как трамплину лыжник как доске ныряльщик как ступень ступени в космосе бездонном… С благодарностью, автор Подпись, печать

И вправду, внизу стояла маленькая овальная печатка, на которой значилось: ТЮЛЬПАНОВ — по центру, а по ободу, сверху и снизу, скрываясь в замысловатой цветочной вязи — что-то латинскими буквами, наверное, по-эстонски.

Вот чем блестела, оказывается, она — перстнем с печатью. Перечитываю последнюю страницу и думаю: какой же я хороший писатель. Как тонко организую я текст, как точно структурирую его. Не хуже Тюльпанова я.

4

В тот вечер мы просто посидели втроем. Слово за слово — Анна осталась у нас ночевать, я постелила ей в кабинете. «Писатель» закрывал мне ладонью рот, да меня в ту ночь и не тянуло на любовные вопли.

Наутро я поехала на курсы, то есть — к Бесу. Он сказал, что ситуация сложная. «Писателю» теперь надо аннулировать первый брак, затем — заново восстановить второй.

Только вот вышло-то совсем наоборот. Анна поселилась в кабинете, поскольку ей надо было провести несколько дней в Москве по своим писательским делам — вот уж действительно писательским, без кавычек, а за гостиницу платить дорого.

Странная была у нас жизнь втроем. Мы всегда вместе обедали и ужинали, завтракали, а готовила я. Умение сделать из говна конфетку у меня в крови. Никто меня не учил. Я просто импровизирую, как и в интиме. Бедный мой Бес! Бело-серый мелкий бес убежал зачем-то в лес… Он ведь думал, что я, как все такие девчёнки, [25] не целуюсь, минет делаю только в презервативе и прочее. Знал бы он, с какой жадностью я всасывалась в поганые рты клиентов, с каким трепетом засовывала язык в их скользкие анусы! И все равно мне, что поганы их рты, что всегда пахнут перегаром эти поганки. Главное — они мужчины. Любые мужчины. Какие угодно мужчины.

25

Написание Вики.

Правда, я никак не могу прописать это слово и дурашливо переиначиваю его. Будто и впрямь умерли мужчины, как говорил «писатель». В мире больше не нужны мужчины, и мужчины умерли, — так говорил он.

О чем я писала тут? О еде и интиме. В общем, импровизатор я. Делаю в постели то, что мгновенно приходит в голову. Бросаю в кастрюлю что попало и когда попало, а в итоге получается великолепный украинский борщ. Жрали и нахваливали. Жрали и просили добавки.

Я пучила свои большие, красивые глаза на женщину, которую считала великим писателем, и оторопь меня брала. Неужели все они, писатели — ВОТ ТАКИЕ?

Я больше молчала, говорили они. Меня как бы вообще не было за этим столом. Они, проговорив серию комплиментов моей стряпне и ласково потыкав в мою сторону вилками, принимались за еду и воспоминания.

Чаще всего они говорили о прошлом. О гребаном своем Литинституте. Читали друг другу стихи. Оказывается, мой несчастный муж знал наизусть огромное количество стихов, а я и не знала, он никогда не читал мне стихов. Кроме классики, они вспоминали стихи своих коллег по несчастью, то нормальные, то какую-то поэму «Хуй» и человека, ее сочинившего. Например, такой был у них разговор.

КОКУСЕВ. — Где сейчас этот Витька? Кто-нибудь что-нибудь слышал о нем? Ты — слышала?

ТЮЛЬПАНОВ. — Нет.

КОКУСЕВ. — И я тоже. А другие стихи у него были?

ТЮЛЬПАНОВ. — Не помню. Наверное, были.

КОКУСЕВ. — Были, конечно. Иначе как бы он прошел творческий конкурс? Не с поэмой же «Хуй»! Здесь какая-то загадка, с этой поэмой. Если Витька так классно писал еще в том возрасте, то он должен был как-то проявить себя в будущем…

ТЮЛЬПАНОВ. — А вообще, это было здорово. Помнишь? Девушке тоже не грех послушать, поразмыслить о героизме тех лет, — тетя Аня прижимала пальцы ко лбу, шевеля губами, затем, выбросив ладонь вперед, декламировала, например, такой отрывок:

В магазинах — вонь и срака, Нихуя, окроме хуя. Как сиповку, дрючу раком, Мысль одну свою лихую. Мысль проста: такой эксцесс — Славка жил КПСС. Славка парнем был неглупым, хуй с малиновой залупой он как флаг с собой носил, не щадя ни слов ни сил.

— Смело по тем временам, — прокомментировал писатель.

— Да его за эту поэму просто убить могли! — воскликнула Анна. — Может, и убили? Поэтому мы ничего и не знаем о нем.

— Нет, тут другое… — задумчиво проговорил писатель. — Возможно, поэму сочинил вовсе не Витька…

— А кто такая сиповка? — могла спросить я, на что «писатель» и его бывшая жена многозначительно переглядывались: дескать, что за необразованная, глупая девченка?

И так далее. Они часто говорили о поэме «Хуй» и о Витьке. Наверное, нездоровая матерная эротика этой мерзкой поэмы и сблизила их, наконец. Как-то раз, вернувшись с «курсов», я обнаружила их ебущимися на кухонном полу.

Когда они оделись, мы все трое сидели за чаепитием в Мытищах, словно родители и нашкодившая дочурка. «Писатель» и Анна сложили руки в замок.