Челтенхэм

– Хорошо, и что в итоге?

– Единственное реальное твое достижение – это то, что ты родился на свет. Ты сам артефакт, экспонат кунсткамеры, ущербный плод первого и последнего за всю историю информационного контакта с космическим разумом, о котором, между прочим, ты сам ни в зуб ногой. Вот чем тебя помянут, и на большее не рассчитывай.

– Послушай, можешь язвить сколько угодно, но давай все-таки ближе к делу. К чему ты клонишь?

– К тому, что ты еще жив. У тебя там разные импланты, коленка, левый глаз, все такое, но пока что терпимо, работает. Но ты сам знаешь – это ненадолго. Скоро твоя плоть из верного слуги, друга и защитника превратится сначала в обузу, а потом и во врага, который для начала посадит тебя на стимуляторы, а потом станет живым склепом, тюрьмой, в которой ты будешь угасать день за днем. И вот, сгнивая в этом склепе, ты будешь бессильно наблюдать, что Джон Доу вытворяет при помощи Базы, и думать: а вдруг я мог его остановить тогда, вдруг бы натолкнулся на тот самый шанс, один из тысячи, ведь что-то он наверняка не учел, иначе не бывает, а моя фортуна такая, что я бы этого шанса не упустил, я же лучший, но ведь не решился из идиотской разумной осторожности, срама неведомого убоялся, и вот теперь смотрю… со скрежетом зубовным. Вот вопрос: стоила того твоя осторожность, пророк хренов? Ответь, каково тебе будет?

– Они уговорили двух слепых ужей умереть героической смертью, – пробормотал Диноэл, но уже понимал, что побежден и выбор сделан. – Черт с ним со всем, твоя взяла, сарказматик железный.

Покинув пещеру затемно, он дошел до той расщелины, где сплетение колючих ежевичных ветвей хранило его гравицикл, и еще до полудня потряс своим появлением бездельников-стажеров из Тринадцатого района. Там Диноэл бегло просмотрел два десятка накопившихся телеграмм, выяснил, что багаж его прибыл и успешно отправлен, велел Фреду не забыть и перегнать снизу его машину, и затем, перебравшись через заросшую лиственницами обрывистую лестницу скальных уступов, очутился на Сороковой Миле – последнем закрытом участке дороги, упиравшейся в Райвенгейт – левобережное предместье Лондона.

Этот недолгий, тридцати-сорокаминутный путь из нашего времени в Средневековье самого что ни на есть густого и подлинного замеса, было принято проделывать пешком – если, конечно, по причине срочных и неотложных дел гостя не ждала подстава лошадей. Сесть на коня Диноэл собирался позже, спустившись к самой Хэмингтонской набережной – там, на постоялом дворе против зданий Государственной Канцелярии, недавно переехавшей на левый берег из Уайт-Холла, он арендовал часть конюшни, да и проход по Сороковой Миле не мог остаться незамеченным – кто-то из его людей непременно должен был встретить. Поэтому, вооружась специально припасенным посохом и усилием воли временно изгнав из души всевозможные сомнения, Дин шел себе средним шагом и любовался постепенно открывающейся панорамой города.

Никаких костюмных преображений ему не требовалось. Его бесформенная хламида с монашеским капюшоном, безликая котомка через плечо и сапоги неопределенно-старинного фасона соответствовали какой угодно эпохе, а посадка головы и аристократическая внешность наводили на мысль, скажем, о бароне, который по обету пешком обходит близлежащие монастыри.

Лондонские дали понемногу разворачивали перед ним свой пестрый простор. Вон уже видны башенки Тауэр Бриджа – он еще не видел мост законченным; вон показались сложные ряды причалов на Мидл Твидле, вот купол собора Св. Павла поднимается над дымкой, за поворотом реки – Господи, сколько же лодок! – открывается череда мостов… Ого, а это еще что такое?

На Диноэла стеной надвинулся дикий рев мотоциклетного двигателя. С верхней дороги, ясное дело, какой-то ухарь, послав куда подальше правила и запреты, ехал с водопадов Ведьмина колодца, есть на Равенгейтских утесах такое природное диво, можно полюбоваться на падение шумных вод в окружении красных кленов, но надо иметь не то что наглость, а настоящее безумие, чтобы вот так промчаться оттуда через закрытую зону – такие развлечения попахивают Тауэрхиллом. А вот подъехало и само чудо.

Да, есть на что посмотреть. Рядом с Дином затормозил мотоцикл самого что ни на есть грозного и ужасающего вида – подлинный коктейль-чоппер конца пятидесятых, явная ручная сборка – чудовищные загибы периметрической рамы, рога в небо, махры-хвосты, основа, несомненно, харлей-дэвидсоновская, была у них, помнится (Диноэл одно время интересовался подобными вещами), такая мелкая серия, S-что-то-там-такое, а вот двигатель удивительный, едва ли не оппозит в духе BMW, и даже развернут в той же манере. Словом, раритет, и страшно даже подумать, сколько дали бы знатоки за такой уникум.

Сам беспечный ездок тоже соответствует – черные кожи, серебряные шипы, цепи, бахрома, устрашающий остромордый шлем весь в звездах и автографах жирным фломастером. Рука в перчатке, наводящей на мысль о Грюнвальдской битве, подняла защитное стекло, и Диноэл увидел, что перед ним девушка.

Ну, теперь понятно. Последнее приобретение короля Ричарда, его родная внучка Мэриэтт, герцогиня Ричмондская, которую он вывез с Земли на Тратеру года два или три назад. Говорят, девица весьма образованная, доктор каких-то там наук, и Ричард дал ей отдельную лабораторию – то ли молекулярной генетики, то ли нейрокибернетики – в своем знаменитом филиале Стэнфорда, скрытом от феодального мира за толстыми стенами Хэмингтонского дворца – вон справа уже видны его красные арки. И еще припомнилось Дину, кажется (тратерские слухи и сплетни долго идут до Траверса), у нее роман с Олбэни Корнуолльским.

– Мир вам, странник, – не скрывая веселой иронии, сказала герцогиня под упавший до шепота рокот двигателя. – От каких святынь идете? У вас все в порядке? Могу подвезти – у меня с собой «лягушка».

– Благодарю вас, ваше высочество, – отвечал Диноэл предельно нейтральным тоном, вглядываясь в потрясающие синие глаза. Что-то было в этих глазах, но что именно, он пока не мог разобрать. Между прочим, в это время его левая рука привычным маневром покинула широченный рукав и большой палец машинально поддел ремешок на кобуре под плащом. – Эту часть пути я привык проходить пешком. Там внизу, у Йогена, меня ждет лошадь.

– Мы с вами знакомы? – удивилась девушка.

– Нет, леди Мэриэтт, – сохраняя каменное лицо, отозвался Дин. – Но вы наверняка слышали обо мне. Перед вами главный враг этой страны и ночной кошмар вашего дедушки. Я Диноэл Терра-Эттин, верховный комиссар Комиссии по Контактам.

Наверное, не менее полминуты Мэриэтт молча смотрела ему в лицо, потом захлопнула щиток, и мотоцикл с воем унес ее прочь. Контактер в некотором замешательстве смотрел ей вслед. Он понял, что его смутило. В глубине явившихся ему удивительных глаз он угадал фанатичную приобщенность к некой, пока неизвестной ему идее, непоколебимую веру в призвание – к чему? Для чего? Неясно, зато ясно нечто другое – рожденный этими устремлениями неотразимый аромат лидерства, столь сильно действующий на Дина. Недремлющий страж, его всезнающая и всевидящая интуиция не сказала «нет», и Диноэл, исполнившись недоброго предчувствия, отметил, что первый рубеж его внутренней обороны не устоял. Не в меру разговорчивый «клинт» выразился еще бестактней:

– Вот это да… Берем.

– Тебя не спрашивают! – оборвал его Дин.

– Меня и спрашивать не надо, сам скажу – вещь.

Диноэл лишь покачал головой – хорошенькое вступление. Однако приключения этого дня только начинались. Эхо мотоцикла еще не угасло меж нависающих крутых откосов, как послышался звук более привычного здешним палестинам транспорта – конский топот, снизу, с набережной, кто-то гнал во весь опор. Вот они выскочили – смотрите-ка, еще одна шальная дама, ирландская красавица Алексис Мэй, одна из лучших сотрудниц Диноэла, которую он правдами и неправдами затащил на Тратеру, ишь как нахлестывает, волосы по ветру, и тоже в круто-замысловатых кожах – мода, что ли, теперь такая? Под ней гнедая Голубка, а в поводу – оседланный чалый Адмирал, пустые стремена мотаются на скаку. Удалая Алекс осадила коня, подлетев буквально вплотную, Голубка, злобно дергая головой, заплясала перед самым носом Дина, и туда же, чуть не прямо в физиономию начальника, веснушчатая прелестница швырнула длинный, с подшитым ремнем, повод Адмирала.

– Не стой столбом, садись! – яростно заорала она. – Быстрее! Кугля убивают!

Часть вторая

Лондон, 6 декабря.

Дорогой Роджер!

Как странно. Стоит мне взяться за перо, чтобы написать тебе – нет, сначала позволь сказать еще раз большое спасибо, что приучил меня к хорошим перьям, и еще за то, что исключительно благодаря тебе едва ли не приросшая к клавиатуре рука вспоминает о ручках и перьях – совершенно другое ощущение, когда выписываешь буквы одну за другой, – но все же в душу закрадывается робость, и пальцы немеют. И это после стольких лет знакомства! Но все же никак не могу привыкнуть, в самом деле, шутка ли – писать гению. Невольно охватывает скованность, разум сразу начинает изобретать неестественные, вычурные обороты, внутренний редактор бракует их один за другим, и в итоге получается нечто еще более скверное, чем если бы я, скажем, обращался бы к какому-нибудь парламентскому разгильдяю или поставщику кож для армии… Ведь у тебя точно такое же перо, как и у меня. Единственное, что утешает, – мой почерк гораздо лучше. Впрочем, насколько я помню, ты не любишь всех этих завитушек.

Поэтому, дабы не смешить тебя своими тщетными стараниями удивить метафорами первого поэта современности, я стану придерживаться лишь самой сути, не разбегаясь белкой по древу, это придаст моим сочинениям лаконичности, а моей персоне – значимости.

На первый твой вопрос я отвечу вполне стандартно – я не поклонник писания мемуаров по причинам, подробно изложенным самыми разными авторами в самые разные времена, открой хотя бы «Высокий замок». В самом деле, бесчестно (да и бессмысленно) отдавать молодого человека, жившего и чувствовавшего, во власть редакторских ножниц закостенелого старца, правящего былые порывы в угоду синклиту благоприобретенных концепций под председательством склероза. Разумеется, в том безудержном хаосе, который мы творили в юности, теперь, задним числом, можно отыскать и логику, и глубинные причины, но разве мы думали об этом, совершая разные безумства? Это было бы бессовестным враньем. Ко всему прочему, этот жанр заведомо предполагает некое кокетство, в котором меня (несмотря на присущее мне, как политику, хотя и в минимальной степени, чувство актерства) еще никто не обвинял. Что же касается фактической стороны дела, то последние сорок лет моя жизнь проходит в таком плотном окружении, что вряд ли я буду когда-либо испытывать недостаток в биографах, и сам по себе едва ли смогу поведать какие-то неизвестные детали. В любом случае признаю, что прошлое и наши представления о нем – весьма далекие друг от друга вещи.