Чемодан. Вокзал. Россия

Выла сирена, улетали самолеты. Я тяжело дышал пару минут и, только отдышавшись, решился оглядеть себя и лишь наощупь обнаружил в щеке застрявшую щепку. Я обтер перепачканные оружейным маслом руки о пальто, нашел быстро коченеющими на морозе руками платок и на удивление безболезненно вытащил занозу.

Я осторожно вернулся вдоль стены до окна и, потратив где-то минуту, чтобы заглянуть внутрь, убедился, что внутри пусто. На снегу было много следов, но особых сомнений, куда идти дальше, не было. Со стороны костела ко мне приближался солдат. Я помахал ему рукой с повязкой и несколько раз ткнул рукой в сторону дымящей башенки ратуши в надежде, что он поймет и отправится ее тушить или хотя бы найдет, кому это поручить, а сам побежал к вокзалу.

Ночь была чернющая. Всего свету было только звездное небо да половинка луны. На горке за ратушей вовсю разошлась зенитка – когда я пробегал мимо, стрельба уже кончилась, но солдаты шумно возились вокруг орудий в полной темноте и изредка друг на друга покрикивали. Я чудом пробежал до моста без задержек, а там смог отделаться от напуганных солдат из патруля при помощи старого доброго ора.

Уже на мосту я почувствовал, что полы пальто болтаются как-то не так – присмотревшись, я обнаружил, что оно разрезано сразу в некольких местах, и от движения разрезы все сильнее расходятся. Тогда я сорвал с руки повязку, переложил пистолет из кармана за пояс, стащил с себя пальто, скомкал и швырнул его через ограждение. Мельком глянул на черную гладь реки – ясно было, что поджигатель на мост не пошел, для него даже с верными документами это слишком рискованно, а воспользовался заготовленной лодкой, – но ничего, кроме тени трепыхающегося на ветру пальто, не разглядел и побежал дальше.

Двери железнодорожной станции ночью наглухо заперты, окна темны, и только в окне дежурки голубел невидимый с самолетов свет. Полицейский, парень в русской шинели и с белой повязкой спросил меня, что случилось.

– Диверсия. Видели тут кого-нибудь?

– Как он выглядит?

– Человек с канистрой бензина? – я пожал плечами. – Неважно, как он выглядит, увидите одного такого – смело стреляйте.

Над станцией медленно крутился прожектор. Его толстый луч бросал на снег колеблющиеся тени вагонов, полз за пути, каждый раз задерживался на крыше навеса над старым нефтехранилищем и, постояв так секунду, медленно возвращался обратно на пути.

Полицейский, чертыхаясь, забрался на оледеневшую крышу состава, стоявшего на первом пути, чтобы осмотреться. Несколько минут от него не было никаких новостей, даже звуков никаких не доносилось. Часовой, ходивший у нефтехранилища, что-то крикнул нам, и я только помахал ему повязкой. Было холодно, за беготней я вспотел и теперь, стоя, быстро мерз.

– Горит! – выкрикнул сверху полицейский. – Туда!

Я подлез под вагоном и помог ему спуститься, после чего мы побежали вдоль составов на восток. Переползли еще под двумя бесконечными составами, и тогда уже и я увидел вдали огонь. Часовой, стоявший за прожектором, наконец сообразил, что происходит, и осветил вагон. Небо снова загудело.

Облезлый товарный вагон горел медленно и кое-как. Внутри было пусто, а под колесами валялась пустая канистра. Поджигателя нигде не было видно, снег был хорошо вытоптан.

– Потеряли? – отдуваяс,ь спросил полицейский.

– А ну-ка подсади меня, – зло скомандовал я и сам полез на соседний с горящим вагон.

Как раз когда я, шатаясь, привстал, примерно в километре дальше по полотну жахнула бомба, все затряслось и на секунду осветилось. На соседнем пути я заметил прижавшегося к вагону человека в черном облегающем костюме. Не дожидаясь, когда следующая бомба прилетит мне в лоб, я спрыгнул в снег и помчался за ним.

Достигнув места, где в момент взрыва был человек, мы с полицейским тихо полезли под вагон. Фонарь осветил густо перемазанные маслом и смолой сцепления поршней и пружин. Луч прожектора, пошарив по колесам, балкам и рессорам, наткнулся на спину спокойной трусцой убегающего человека. Я припал на колено и, как смог точно, выстрелил ему в ноги. Человек вывалился из луча прожектора и быстро выстрелил в ответ. Вдали раскатами взорвались еще бомбы, не умолкая, щелкали слепые зенитки.

Мы медленно двинулись к кровавому следу на снегу. Из вагона высунулся пистолет и выстрелил три раза подряд. Полицейский, не издав ни звука, свалился в снег, а я, так и застыв от ужаса на месте, разрядил обойму в дверь вагона. Донесся грохот досок закрывающейся двери. Я присел и, пока совал дрожащими закоченевшими пальцами патроны в обойму, выцепил зажатым подбородком и плечом фонарем окровавленный пистолет на снегу – какая-то из моих пуль попала поджигателю в руку, и он выронил оружие.

Медленно, переводя фонарь с двери на снег, виднеющийся позади вагона, я так же на полусогнутых двинулся к упавшему пистолету. Кто бы мог подумать, что можно столько раз друг в друга не попасть. Как раз когда я это подумал, дверь вагона снова поехала, и на меня с расстояния в пару шагов уставился стоящий на коленях человек с каким уже по счету пистолетом в левой руке. Я только и успел обернуться к нему лицом. Не знаю, почему мы не выстрелили. Мне-то он был нужен живой, а вот я его вполне устраивал и трупом. Не успел я сказать и слова, как он, видимо, тоже осознавший эту нехитрую математику, как-то крякнул и спустил курок. В то же мгновение выстрелил и я.

Больная нога и непривычная рука сделали свое дело. Литовец выстрелил примерно туда, где в прежнем, уже порванном и выброшенном в реку пальто была почти невидная строчка от ножевого ранения, которое схлопотал предыдущий, совсем мною никогда не виданный хозяин, или, может, где его по неосторожности распорола какая-то гродненская прачка-недотепа. Моя пуля попала ему в лицо, раскрошила зубы и моментально убила. Я с трудом поднялся на ноги и, стуча зубами, подошел к черному прямоугольнику двери. Заглянул в вагон и посмотрел на труп латыша. Ничего особенного, просто темный контур человека. Самолеты в небе загудели в третий раз за ночь, и я поковылял прочь.

В ратуше не было видно огня, гостиница тоже была цела, поэтому я, не обращая внимание на приставания какого-то патрульного, пытающегося отвести меня в госпиталь, пошел к дому Бременкампа. Несколько домов горели, но, в общем, урон был незначительный. Только возле дома Бременкампа почему-то была толчея: носили раненых и испуганно переговаривались мерзнущие люди в домашней одежде. Я как будто рывками погружался в сон и так же рывками просыпался. Земля была усыпана битым стеклом и искрила, переливаясь радугой, в сполохах огня. Из подъезда вышел старик с озабоченным и почему-то закоптившимся лицом.

– Как у вас? – спросил он.

– Два трупа. Диверсант среди них.

– У нас тоже хуже некуда – был взрыв в квартире Бременкампа. Он убит.

На секунду у меня закружилась голова от такой гримасы судьбы – хотел бомбардировку и получил, ну надо же. Но старик продолжил:

– Бомба, видимо, с часовым механизмом. Не понимаю, как Туровский такое допустил, бедняга.

Все ехало и расплывалось. Я еле стоял на ногах. Я пошарил глазами по стоптанному снегу вокруг и уперся взглядом в носилки с трупами. Из-под наброшенного одеяла выглядывал совершенно разгладившийся от морщин, спокойный лоб Туровского, его глаза были закрыты, и лишь выскользнувшая да так и окоченевшая в легкомысленной позе почерневшая обгорелая кисть руки без нескольких пальцев показывала, что он не спит, а совершенно и беспросветно мертв. В толпе капризно заплакал ребенок. Мне сильнее всего на свете захотелось пойти в его комнату и лечь поспать годиков так на двадцать.

Вторая часть

1.

Я провалялся в постели всю весну. До войны я и стрелял-то всего пару раз. Откуда мне было знать, сколько оправляются после пулевого ранения. В больнице мои на удивление вразумительные показания принял незнакомый немец в форме и с блестящей железной птичкой над грудным кармашком. Что он с ними дальше сделал, я не знаю, но больше меня никто не беспокоил. Брандт покончил с собой. Его жена – тоже. Советские партизаны были убиты в ходе подготовленной полицией операции. Старик проведал меня только раз, когда помог привезти меня из госпиталя к Лиде на квартиру.