Чемоданчики

– Да, неприятная ситуация. – согласился я.

На кухню зашёл Максим, одетый в костюм с галстуком-бабочкой. Я и забыл, что сегодня первое сентября. Максим переходит в выпускной класс. Я вспоминаю свои похождения в одиннадцатом классе. Максиму везёт. В его жизни наступает самое тяжёлое и одновременно самое счастливое время.

Мысли о брате наводили на меня тоску: я чувствовал себя виноватым, что не уделял ему должного внимания в детстве, и сейчас боялся, что мои потуги наладить с ним общение покажутся ему неестественными, боялся, он решит, что я проявляю братскую любовь лишь, чтобы оправдаться перед собственной совестью; хотя в этом была доля истины.

Я спросил, могу ли я сопроводить его на школьной линейке. Максим не то что удивился, а опешил; я вглядывался в его лицо и пытался понять, какие чувства он испытывает, рад ли он? Макс дал добро. По кривой улыбке я понял, что его это как минимум забавляет. Брат сел за стол, а я напряжённо вспоминал, как прошло первое сентября в выпускном классе у меня. Там было, что вспомнить.

В тот день я сильно нервничал. Меня пугала встреча с одноклассниками. Дело не в том, что я подвергался травле и видел непонимание общества, хотя и этому было место. Наверное, первопричина неприятия меня одноклассниками была в этом:

– Эй, Лиза! Отметим День знаний у меня в спальне? – сказал я, когда мы вышли в сквер после классного часа. Я красовался.

Лиза показала мне средний палец.

– Ты как-то засветил в инсте свою кровать, – заметила Диана. – У тебя милое бельё.

Я улыбнулся до ушей.

– А знаешь, почему у меня постельное бельё со звёздами? Потому, что ночь со мной, словно полёт в космос.

Все вокруг загоготали. Кто-то хлопнул меня по плечу.

– Хорош пиздеть, Витт! – это был Ефим Алексеев, мой добрый друг. Высокий, обаятельный спортик, как мы тогда таких называли. Для столь юного возраста у него была густая щетина, которая сильно прибавляла ему в брутальности. Я завидовал ему, но, клянусь, завистью доброй. Сейчас он в армии; и я ему совсем не завидую. – Потопали уже домой. – говорит он.

– Ты мешаешь мне кадрить тёлок. – возмутился я.

– Тогда мы здесь надолго, потому что никто не посмотрит на твою смазливую рожу.

– Прекрасную рожу!

Снова смех.

Мы с Ефимом всё-таки двинулись в путь.

– Чем занимался на каникулах? – спросил он по дороге.

– Смотрел кино. Писал сценарий.

– Короче, всякой хуйнёй! – подытожил он.

Я промолчал.

– Ну так написал сценарий?

– Нет!

Мы оба засмеялись.

Из всего моего окружения Фима был моим самым строгим критиком. Его никогда ничего во мне не устраивало: чем я занимаюсь, как я выгляжу. Он говорил, что делает это любя, и я ему верил. Его язвительные фразочки оскорбляли меня, но со временем обнаруживал, что после них я работаю усерднее. Наверное, Фиму можно назвать моим волшебным пинком, не позволяющим мне остановиться в развитии личности.

В ответ я спросил, чем занимался он? Всё лето Фима проработал в конторе, занимающейся установкой пластиковых окон. Тут я действительно оскорбился. Его вины в этом не было, он поступил правильно. Но я злился, что, пока я брожу в темноте, кто-то занимается реальным делом, приносящим результат. Тем более в виде денег. Фима был взрослым, я – нет. Он ставил цели, я – безоблачные мечты. Возможно мне надо было проводить с ним больше времени вне школы: вслушиваться в каждое его слово, повторять каждое его действие. Тогда, может быть, я стоял бы с ним на одной ступени.

– До самого Нового года я могу жить на широкую ногу. – закончил он.

– Круто. – холодно ответил я, хотя был рад за него.

Мы прошли перекрёсток возле больничного комплекса, только пошли в другую сторону, пропустив мой дом. Фима жил чуть дальше, и я всегда провожал его. Здесь начинался настоящий Шанхай, деревня, какую и пригородом трудно назвать. Здесь утром можно было встретить стадо баранов (и я – не про людей). На дороге валялись коровьи лепёшки. Большинство домов не были подсоединены к центральной канализации. Но как ярко посреди этого хаоса выделялась природа! Вдоль дороги склонились берёзки, будто поклонялись прохожим. За низкими заборами цвели яблони; их плоды блестели на солнце, отливали золотистым цветом, и манили собой путников, как эдемово яблоко когда-то манило Еву. Листва ещё не начала желтеть, но некоторые веточки сбросили сухие листья, и они хрустели под нашими ногами, как снег. Но даже тут, посреди крохотных домишек, вырастали многоквартирные дома (люди спешили заселить дешёвую землю).

– Можешь поговорить на работе по поводу меня? – спросил я Фиму.

Его это удивило. Больше всего я боялся, что он по-отечески хлопнет меня по плечу, как делал это обычно, и скажет что-то наподобие: «Наконец-то, ты вырос, сынок.» Но чего скрывать? Мне было бы приятно, если бы он так сделал.

– Хочешь к нам? Ну… В принципе, можно.

Я кивнул ему в знак благодарности.

– Сегодня я как раз пойду туда после обеда. Вечером могу поговорить с Маратом, начальником нашим. Я позвоню. Только надо будет подойти. Просто хера с улицы он не возьмёт. Он должен тебя увидеть.

– Вообще, без бэ.

– Значит замётано.

Я был счастлив, когда представлял, что начну зарабатывать самостоятельно и, наконец, смогу свободно распоряжаться большими деньгами.

Голос деда отвлёк меня от воспоминаний.

– Что-то я потолстел. – пожаловался он и похлопал себя по животу. – Это всё из-за твоей долмы.

Бабушка невозмутимо посмотрела на него.

– Хорошо. Больше не буду готовить.

Дед рассмеялся.

– Подожди-подожди! Я же не против, чтобы я толстел.

– Зато я против.

Я присосался к кружке с кофе, чтобы скрыть улыбку.

После завтрака мы с Максимом двинулись в путь; школа находится в двадцати минутах ходьбы от дома, мы пошли пешком. И сейчас я мог созерцать проснувшийся город. Улицы заполнились людьми, на дорогах было плотное движение: люди спешили на работу. У города был свой чёткий график: я могу с лёгкостью предугадать, что к десяти часам он опустеет, в полдень снова наполнится людскими массами, и уже до вечера будет кишеть школьниками, студентами и бездельниками; но не сегодня. Сегодня первое сентября, и привычный распорядок города изменится. Я попробовал завести с Максимом разговор; к моему удивлению, это было не так сложно, как казалось: в детстве мы не сильно ладили (он не воспринимал меня всерьёз как старшего брата, а меня это раздражало), но видимо сейчас спустя два года разлуки он понял, что несмотря на родительскую любовь, никто не поймёт его так, как брат, хотя бы потому, что мы принадлежим к одному поколению – в его репликах не было той жгучей язвительности и недоверия, как раньше, он говорил дружелюбно, и мне даже показалось, что ему нравится говорить со мной о себе; возможно, кроме меня, ему не с кем поговорить о себе. Речь его была спокойной, но чувствовалось, что он старался не показывать своей заинтересованности в разговоре; я бы сравнил его с вечерним Шахтинском, никуда неспешащим и романтичным. А ведь Максим действительно был натурой романтичной. Из разговора я узнал, что он хочет стать актёром (и я пожалел его в этом выборе), а ещё, что он крайне одинок: конечно, он этого не говорил, но из его рассказов я мог выделить лишь одного героя, его самого; в этих историях не фигурировали друзья, одноклассники, и я понял, что в его жизни никому нет места, кроме его самого. Мысленно я поставил галочку, что мы ещё вернёмся к этому разговору. Потому, что, если я не изменю его мышление сейчас, потом уже будет слишком поздно.

На линейке я держался в тени, точнее в толпе. Максим учится в той же школе, что и я когда-то, и мне не хотелось встретиться с моими бывшими учителями: не потому, что я держал на них некую обиду или же мне было совестно перед ними, просто сегодня я не был готов к этой встрече. Также я обратил внимание, что, к счастью, Максим в тёплых отношениях с одноклассниками, и он не столкнётся с теми проблемами, с какими столкнулся я. После линейки он подошёл ко мне и предложил пойти домой, я же посоветовал ему погулять с одноклассниками, а уже вечером встретиться в парке на футбольных трибунах; он вернулся к ним с неохотой, но компания мальчишек и девчонок приняла его приветливо, и меня это порадовало. Я двинулся в центральный район: мне было интересно, как живёт город, и я с жадностью наблюдал за его улочками и людьми, которые на них живут. Как я и думал, город изменил свой график: родители ломанулись в книжные магазины закупаться учебниками, какие им не выдали в школах. Они стоят с тяжёлыми пакетами на остановках и жалуются друг другу, что государству плевать на их детей, что чиновники воруют и им нет никакого дела до людей. Они жалуются, что в тяжёлый момент жизни им никто не подаст руки, но сами никогда не протягивали руку ближнему своему. Какие-то две женщины на остановке разговаривали, и одна в чувствах бросила, что школа – это клоунада, и что дети их брошены на произвол судьбы. Милочка, наших детей бросили на произвол судьбы ещё в девяносто первом, просто тревогу вы забили только сейчас.

Я пришёл к улочкам Дзержинского района и в голове закрутилась метель воспоминаний. Я вспомнил, как гулял здесь после линейки.

Я не был близок с одноклассниками, в доверие мне смог войти только Фима (кстати, он сдержал обещание, позвонил и сказал, что вечером они с начальником ждут меня), но одиночкой я не был; я тусил с ребятами из другой школы, а от того на прогулки они часто приводили людей со школы, которых я никогда не видел, и тем самым круг моих знакомых постоянно расширялся. Тот день не стал исключением и на встречу в парк Ленина кенты мои привели левого пацанёнка. У памятника Ленина меня ждала группа из ребят, чьи костюмы говорили, что они учатся в престижной школе, а лица же рассказывали, что они оказались там случайно. Герман, шустрый паренёк со светлыми волосами, был футболистом и никогда не расставался со своими красными бутсами; в любое время в любом месте он мог найти мяч и возможность поиграть. Он был немцем и носил своеобразную фамилию Фраер. В одних кругах она приносила ему авторитет, в других же создавала серьёзные проблемы (попробуй доказать, что это настоящая фамилия, и ты не позволяешь себе многого, называя себя так). С ним часто таскался Тоха, Тохтарбай; хороший пацан, ничего не скажешь, но и самый обычный, потому о нём не только плохого, но и вообще ничего не скажешь. С ними же был и Рафаэль. Раф. Рафи. Рафу я готов был доверить свою жизнь. Невысокий черноволосый парень своими уличными повадками губил собственное природное обаяние. Он мог иметь большой успех и у девчонок, и у парней, если бы мог себя правильно подавать, но девчонки видели в нём уличного пацана, с которым и общаться было несерьёзно, также на него смотрели и парни, и хоть он был частым гостем на вечеринках, он не входил в доверие людей: с ним не пытались строить бизнес, его не звали на решение проблем, хотя, думаю, Раф был единственным человеком, способным решить все проблемы. Он же и представил мне Лёву, худого, забитого мальчишку, боявшегося смотреть людям в глаза.