Черепаший вальс

Жозефина подобрала тексты, которые все должны были зачитывать по очереди.

Анриетта отказалась: она не нуждается во всяких кривляньях для того, чтобы выразить свое горе. Ее очень огорчила скромная церемония с горсткой гостей. Она, как всегда, была в большой шляпе, держалась очень прямо, и ни одна слезинка не омочила прелестный батистовый платочек, которым она вытирала глаза, надеясь выдавить хоть капельку влаги и тем самым продемонстрировать всю глубину ее страданий. Жозефине холодно подставила щеку. Она была из тех женщин, что не умеют прощать. Всем видом она показывала: по ней, так Смерть ошиблась адресом.

Кармен не держалась на ногах, и ей пришлось сесть на стул. Она плакала навзрыд, буквально сотрясалась в рыданиях. Александр неотрывно смотрел на портрет матери, торжественный и скорбный, стоял, упрямо выдвинув вперед подбородок и скрестив руки на груди. Он пытался собрать воедино свои воспоминания о матери. И судя по упрямо сдвинутым бровям, давалось ему это нелегко. Он ловил летучие обрывки воспоминаний: быстрые поцелуи на ночь, шлейф духов после ее ухода, шорох пакетов с покупками, которые она оставляла в прихожей, крича: «Кармен! Я пришла, приготовь мне горячий чай с двумя малюсенькими тостиками. Умираю с голоду!» Ее голос по телефону, возгласы удивления или одобрения, изящные ступни с накрашенными ногтями, длинные распущенные волосы, которые она разрешала ему расчесывать, когда была счастлива. «Отчего счастлива? И отчего несчастна?» — думал он, внимательно рассматривая портрет матери: синие глаза словно жгли его. Отчего она так странно, так пристально смотрит на него? И достаточно ли его воспоминаний для настоящего горя? Он понял про мать, что это невероятно красивая женщина, которая хочет свободы, но не может отпустить человека, который ее содержит. В детстве ему казалось, что она страдает, как прекрасная пленница в золотой клетке. Когда отец поставил возле портрета большую белую свечу, он попросил позволения зажечь ее. Как последний долг матери. До свидания, мама, сказал он, зажигая свечу. И даже эти слова показались ему слишком напыщенными для чужой красивой женщины, издали улыбавшейся ему. Он хотел поцеловать ее, но не стал. Она умерла счастливой, потому что умерла танцуя. Танцуя… Эта мысль еще усилила и без того отчетливое ощущение, что у него не было матери, лишь какая-то посторонняя красивая женщина, которая жила рядом с ним.

Зоэ и Гортензия стояли рядом с матерью, с двух сторон. Зоэ скользнула ладошкой в руку Жозефины, сжала ее так, что затрещали кости, умоляя: не плачь, мамочка, не плачь. Первый раз в жизни она так близко видела гроб. Представила себе холодное тело тети, лежащее на ковре из белых роз и ирисов. Она больше не двигается, она больше не слышит нас, у нее закрыты глаза, ей холодно, может быть, она хочет выйти отсюда? Может, ей не нравится быть мертвой. Но уже поздно. Она уже не сможет вернуться. И тут же она подумала: папа умер не в такой вот красивой коробочке, папа умер голым и беззащитным, бился в зубастых челюстях, которые рвали его на части; эта картина оказалась для нее невыносимой, и она кинулась в объятия матери и разрыдалась. Жозефина догадалась, что за ее горем прячется иная невыносимая боль, которую наконец осмелилась выплакать Зоэ.

Гортензия посмотрела на бумажку, на которой мать напечатала текст ее надгробной речи, и вздохнула: еще одна типично мамина идея! Можно подумать, сейчас у всех есть настроение стихи читать. Ну наконец… Она дослушала струнный квартет Моцарта, и вот настал момент, когда ей нужно было прочесть стихотворение Клемана Маро. Она начала и тут же возненавидела себя за то, что голос ее дрожал:

Уж я не тот любовник страстный, Кому дивился прежде свет: Моя весна и лето красно Навек прошли, пропал и след. Амур, бог возраста младого! Я твой служитель верный был; Ах, если б мог родиться снова, Уж так ли б я тебе служил! [147]

147

Клеман Маро (1496–1544), «Старик». (Пер. А.С. Пушкина.)

И вот, представив себе, что Ирис может восстать из гроба, усесться среди них, громко потребовать бокал шампанского, напялить ботфорты в сочетании с изящной розовой маечкой от Кристиана Лакруа, она разрыдалась. Она плакала, ярясь на себя, вытянув руки вперед, словно хотела оттолкнуть налетевшую на нее орду слез. Все из-за них! Придумали эту жуткую постановку! Стоим здесь как дебилы, в этом кошмарном склепе, и завываем стишки под Моцарта! А этот что на меня смотрит с похоронным видом, дылда несчастная! Ах! Только не это! Еще не хватало! Он же не подойдет и не…

И она упала в объятия Гэри, который обнял ее бережно, как букет цветов, уткнулся лбом ей в макушку и прижал к себе крепко-крепко, шепча: не плачь, Гортензия, не плачь. И чем крепче он ее обнимал, тем больше ей хотелось плакать, но это были странные слезы, менее всего похожие на стенания Клемана Маро, это были слезы о чем-то ином, о непонятном, но более веселом и нежном, странные слезы счастья, облегчения, великой радости, затопившей ее сердце, заставляющей ее смеяться и плакать одновременно, потому что все это такое огромное, такое зыбкое и летучее, — но все равно в его руках она нашла успокоение и поддержку. Он был здесь — и не здесь, с ней — и не с ней, что-то вроде перемирия перед новым расставанием, может быть. Она не знала. Но ей хотелось вот так плакать и плакать без конца.

Ну и ладно, подумаешь! Она все проанализирует потом, когда будет время, когда будет покончено со всеми слезами, сожалениями, красными носами, мокрыми платками и растрепанными волосами. Она взяла себя в руки, шмыгнула носом и вдруг осознала, что плакала первый раз в жизни, и надо же было такому случиться, что плакать ей пришлось на плече у Гэри, этого предателя, прихвостня Шарлотты Брэдсберри! Она резко высвободилась, подошла к матери и властно подхватила ее под руку, показывая Гэри, что минутная слабость миновала и нежностям конец.

Им объявили, что сейчас состоится кремация и они могут подождать на улице. Они дисциплинированно, строем вышли из склепа. Жозефина вцепилась в руки девочек, Филипп держал за руку Александра. Анриетта шла одна, старательно избегая Кармен, которая тут же почувствовала себя лишней. Замыкали процессию Ширли и Гэри.

Филипп решил развеять пепел Ирис над морем, перед их домом в Довиле. Александр согласился с ним. И Жозефина тоже. Он сказал об этом Анриетте, и та ответила: «Души моей дочери нет в этой урне, мне все равно, куда вы ее денете. Что касается меня, я еду домой. Мне здесь больше делать нечего». Она попрощалась и ушла. За ней последовала Кармен: Филипп обнял ее на прощание и обещал, что будет по-прежнему помогать ей. Она расцеловалась с Жозефиной и удалилась, безутешной тенью скользнув по аллеям кладбища.

Ширли и Гэри решили пройтись посмотреть памятники Пер-Лашез. Гэри особенно хотелось найти могилы Оскара Уайльда и Шопена. Они увели с собой Гортензию, Зоэ и Александра.

Филипп и Жозефина остались одни. Они отыскали скамейку на солнышке, сели. Филипп взял Жозефину за руку. Он молча гладил ее, а потом сказал:

— Плачь, милая, плачь. Плачь о ее жизни, потому что сегодня она наконец обрела покой.

— Я знаю. Но не могу с собой справиться. Мне нужно какое-то время, чтобы осознать: я больше ее не увижу. Я везде ищу ее. У меня такое впечатление, что она сейчас откуда-нибудь появится и начнет насмехаться над нашими мрачными физиономиями.

Они увидели, что к ним направляется какая-то женщина. Немолодая блондинка, в шляпе, перчатках и элегантном, прекрасно сшитом костюме.

— Ты ее знаешь? — тихонько спросил Филипп.

— Нет. А что?

— Она явно хочет поговорить с нами…

Женщина подошла к ним. На первый взгляд весьма достойная дама. Но глубокие морщины напоминали о бессонных ночах, и уголки губ были опущены вниз, словно две печальные запятые.

— Мадам Кортес? Мсье Дюпен? Я мадам Манжен-Дюпюи, мать Изабель…

Филипп и Жозефина встали. Она махнула рукой: мол, нет необходимости.

— Я читала некролог в «Монд» и хочу вам сказать… Не знаю, как точнее это выразить… Вопрос очень тонкий… Я хочу сказать вам, что смерть вашей сестры, мадам… вашей жены, мсье… не была совсем бесполезна и бессмысленна. Она освободила целую семью… Я могу присесть? Я уже не так молода, и последние события меня сильно подкосили.

Филипп и Жозефина подвинулись. Она, усевшись, положила руки на сумку, подняла голову, уперлась неподвижным взглядом в квадрат газона и начала свою исповедь. Видимо, рассказ предстоял долгий… Жозефина с Филиппом не перебивали, не переспрашивали — видели, каких усилий ей стоит каждое слово.