Черепаший вальс
Шрифт:
— И долго вы у него жили?
— Я у него вырос. Его маленькое предприятие называлось «Новая типография». Зеленые буквы на белой деревянной доске. Звали его Графен. Бенуа Графен. Он говорил, что имя предопределило его судьбу: Графен, графика, типография. Работал день и ночь. Ни жены, ни детей у него не было. Я всему научился у него. Ответственности, точности, рвению в работе.
Он как будто перенесся в другой мир. Даже слова его стали какими-то старомодными. Словно вырезанными на деревянной доске. Он тер средний палец руки, стирая воображаемый след чернил.
— Я рос среди машин. В те времена печатник был мастеровым. Тексты он набирал вручную. Выкладывал в наборную форму свинцовые буквы. Чаще всего Дидо или Бодони [93] . Потом делал пробный оттиск и правил корректуру. Закладывал набор в копировальный станок и печатал. У него был станок OFMI,
93
Типографские шрифты, созданные в XIX веке и названные по именам изобретателей.
94
Скоропечатная машина, изобретение Ипполита Маринони (1823–1904).
В последней фразе прозвучала злоба.
— Она дурная женщина, — сказала Жозефина. — Не обращайте внимания на ее слова.
— Знаю, но это мое прошлое. Нечего его трогать. Запрещено. Еще у меня была подружка. Ее звали Софи. Я танцевал с ней: раз-два-три, раз-два-три… Она поворачивала ко мне головку, раз-два-три, раз-два-три, и я чувствовал себя взрослым и сильным, готов был защитить ее от кого угодно. Я был тогда очень счастлив. Я любил того человека, Бенуа Графена. В десять лет, после пятого класса, он отправил меня в пансион в Руане. Говорил, что я должен учиться в приличных условиях. Я приезжал к нему на выходные и на каникулы. Я рос. Мастерская мне наскучила. Я был молод. Меня больше не интересовали его рассказы. Я кичился своими новыми знаниями, а он смотрел на меня с грустью и горечью, поглаживая подбородок. По-моему, я презирал его за то, что он простой ремесленник. Какой же я был идиот! Думал, что я главнее, потому что ученее. Хотел стать выше него…
— Вы бы слышали, как со мной разговаривают мои девчонки, когда учат пользоваться Интернетом! Как с дебилкой!
— Когда дети знают больше, чем родители, это подрывает авторитет…
— Да пусть считают меня умственно отсталой, мне глубоко плевать!
— Это неправильно. Вы должны вызывать уважение как мать и как воспитатель. Знаете, в будущем вопрос авторитета выйдет на первый план. Когда отец в современном обществе уклоняется от своих обязанностей, это создает огромную проблему в воспитании детей. Я хочу восстановить традиционный образ pater familias [95] .
95
«Отец семейства» (лат.).
— А еще у отца можно поучиться мягкости и нежности, — произнесла Жозефина, поднимая глаза к небу.
— Это должна быть роль матери, — поправил Лефлок-Пиньель.
— У меня в детстве все было наоборот, — улыбнулась Жозефина.
Он бросил на нее быстрый взгляд и тут же отвел глаза. В нем было что-то свирепое, мрачное, потаенное. Жозефине казалось, что его трудно вызвать на откровенность, но уж если он разговорится, то способен быть по-настоящему искренним.
— Ифигения, консьержка, хотела устроить маленький праздник у себя в каморке, когда кончится ремонт… Позвать всех жильцов.
Они вошли в сквер, и Жозефина снова вздрогнула. Придвинулась к нему, словно убийца мог внезапно появиться за спиной.
— Это не лучшая идея. В доме никто ни с кем не разговаривает.
— Моя сестра Ирис тоже будет…
Она сказала это, чтобы уговорить его прийти. Ирис так и осталась ее волшебным ключиком, отмыкающим все замки. В детстве, когда Жозефина хотела пригласить к себе друзей, а они не проявляли энтузиазма, она, стыдясь своей неудачи, добавляла: «Сестра тоже будет». И все приходили. И она чувствовала себя еще более жалкой.
— Ну тогда я загляну. Чтобы доставить вам удовольствие.
Она невольно подумала, что он наверняка увлечется Ирис. А Ирис удивится, что сестра знакома с таким представительным мужчиной.
Прекрати сравнивать себя с ней, девочка, перестань! Или ты всю жизнь будешь несчастной. В сравнении ты неизменно проигрываешь.
В лифте они кивнули друг другу на прощание. К
нему вернулась вся его чопорность, и она удивлялась: неужели это тот самый человек, который только что открыл ей свое сердце?Зоэ дома не было: видно, убежала в подвал к Полю Мерсону. Она перестала спрашивать разрешения.
— Ну сколько же можно, — пожаловалась Жозефина звездам, облокотившись на перила балкона. — Помогите мне! Сделайте так, чтобы она начала со мной разговаривать. Это молчание невыносимо.
Она долго вглядывалась в темно-сиреневое небо. Так долго, что затекла шея. Ждала, что звезды ответят ей, и если для этого придется одеревенеть, ну и пусть! Она одеревенеет.
Она ждала, ловила какой-нибудь знак. Обещала попросить прощения, если обидела Зоэ, обещала все понять, пересмотреть свое поведение, не трусить, не избегать трудного разговора. Она отринула все мысли и только тянулась к звездам. Высокие деревья в парке тихо кивали ветвями, словно присоединяясь к ее ожиданию. Она повесила свою просьбу на ветку: может, оттуда ей будет проще попасть на небо и звезды наконец услышат.
Вскоре она увидела, как маленькая звездочка на ручке ковша Большой Медведицы подмигнула ей. Потом еще раз, и еще. Словно послание, переданное азбукой Морзе. Жозефина вскрикнула.
Она закрыла балкон. Внутри у нее все пело от счастья. Она легла спать в нетерпеливом предвкушении завтрашнего дня. Или послезавтрашнего… Или того, что за ним…
Ей некуда больше спешить.
Сибилла де Бассоньер подняла крышку мусорного ведра и скривилась. От кучи мусора поднимался прогорклый запах жирной рыбы. Она решила, не откладывая, вынести ведро. Вечером поела лосося, и теперь вот все ведро провоняло. Довольно, хватит с меня лососей, больше не повторю этой ошибки. Стоит дорого, чистить противно, а потом еще и воняет. Воняет в духовке, воняет в помойке, даже двойные занавески провоняли рыбой. Потом дышишь этим едким запахом несколько дней. Каждый раз покупаюсь на болтовню этого рыбника про олигоэлементы, про хороший и плохой холестерин. С завтрашнего дня буду брать палтуса. И дешевле, и не воняет. Мама всегда по пятницам готовила палтуса.
Она надела халат, купленный со скидкой по каталогу. Сунула ноги в тапочки, натянула резиновые перчатки и взяла ведро. Она выносила ведро каждый вечер в половине одиннадцатого, это был ритуал, но сегодня вдруг решила подождать до завтра.
Нет уж, ждать нельзя. Ритуал есть ритуал, его положено соблюдать из уважения к себе.
Она сладострастно улыбнулась и подумала, что вообще-то не жалеет, что купила лосося. Можно ведь раз в неделю позволить себе что-нибудь вкусненькое! Тем более, что сегодня она их славно отделала. Всех троих на один шампур насадила — и Лефлок-Пиньеля, и Ван ден Брока, и Мерсона. Троих бесстыжих нахалов, живущих в ее владениях. Первый выгодно женился и заставил всех забыть о своем происхождении, второй — опасный обманщик, третий погряз в разврате и тем гордится. Она знала о них такое, чего не знал больше никто. Все благодаря дяде, брату матери. Он раньше работал в полиции. В Министерстве внутренних дел. У него были досье на всех на свете. В детстве она часто брала газету, залезала к нему на колени, тыкала пальчиком в криминальную хронику и говорила: а расскажи, как вот этого арестовали? Он шептал ей на ухо: а ты никому не разболтаешь? Это секрет. Она мотала головой, и он рассказывал о слежке и засадах, об осведомителях, о долгих часах ожидания и захвате преступника. Живого или мертвого. Бывали предательства и ошибки, переговоры и перестрелки — и всегда, всегда боль и кровь. Это было куда интересней, чем детские книжки из зеленой или розовой серии, которые ее заставляла читать мать.
Она полюбила секреты.
А он любил компромат и даже на пенсии продолжал собирать досье. И регулярно их обновлял. Потому что оказывал услуги. Потому что был нем как могила, умел найти подход к людям, смотрел сквозь пальцы на злоупотребления одних и слабости других.
Так она узнала о происхождении Лефлок-Пиньеля, о долгих скитаниях всеми позабытого приемыша, который мыкался по убогим общагам, пока вдруг не женился на малышке Манжен-Дюпюи, которая вознесла его в высший свет. Она знала, почему Ван ден Брок покинул Антверпен и начал практиковать во Франции. «Медицинская ошибка? Скорее безупречное преступление», — любила она шептать ему на ушко после ежегодных собраний, на которых встречалась с тремя своими жертвами. А сексуальный гигант Мерсон? Он ведь шатается по клубам свингеров. Его можно отыскать в клубке развратных тел… Если дело получит огласку, ничего хорошего его не ждет. У дяди были фотографии. Мерсон делал вид, что ему плевать, но вряд ли ему будет смешно, если снимки попадут на стол его директора, сурового мсье Лампаля из фирмы «Дома Лампаля», продающего свои «дома семейного счастья». Прощай тогда карьера! Стоит ей пошевелить пальцем — и его сытый, благополучный мирок в одночасье рухнет.