Черешенки

А вчера мы отмечали у него дома мой приезд. Я всё-таки привёз для него подарок к его юбилею, и он его принял.

– После даты – можно, – сказал он, хитро улыбнулся и обнял меня. Тяжёлая картонная коробка, перевязанная крест-накрест толстой пеньковой верёвкой, легла ему на руки.

Он, не сумев сразу справиться с замысловатым узлом, потянулся было за ножом. Но я его остановил:

– Нет, нет, Давид, так не пойдёт. Руками, только руками. Неужели ты позабыл со своими ботинками все узлы старого Або?

– Ну хорошо, – сказал Давид, потёр лоб обеими ладонями и принялся вертеть во все стороны верёвочные концы. Я видел, хорошо видел, как на секунду потускнели его глаза, когда я произнёс имя старого Або, словно они обратили взгляд свой внутрь себя. Я знал, что они в этот момент увидели. Я был просто в этом уверен. То далёкое прошлое, Поти нашего детства.

Они снова увидели большой маяк и его смотрителя дядю Або. Мы называли его старым Або, но тогда для нас все были старыми, кому было больше сорока лет. А может, мы его так называли из-за того, что он сам звал себя старым моряком.

У дяди Або был молодой помощник, который нас вечно гонял с «территории». Мы его за это не любили, вечно он важничал и орал в свой жестяной рупор:

– Вам не положено находиться на территории. Брысь отсюда!

Мы убегали, но совсем недалеко. Прятались в кустах и ждали, когда старый Або спустится с маяка и сядет в беседке покурить. Если бы мы это не знали, то и не ждали бы никого. И он спускался. Всегда.

Тогда-то мы окрикивали его:

– Дядя Або! Дядя Або!

Он неизменно махал нам рукой, и мы быстро подбегали к беседке и садились кружком у внешней стороны её стенки, чтобы с маяка нас не было видно. Но молодой помощник всё равно много раз замечал нас, на то он и молодой, и сверху раздавался его трубный голос:

– Або Ростомович, вы нарушаете инструкции.

Вредный помощник, конечно же, видел, что мы с ведома дяди Або находимся на его чёртовой «территории» и что тот премило с нами о чём-то каждый раз беседует, перегнувшись через стенку беседки. Это мы называли молодого помощником, но на самом деле он являлся начальником маяка, что нами ни в какую признаваться не желалось. Для нас дядя Або был главным.

Всю нашу мальчишескую стаю дядя Або весело называл секлёй:

– Ну давай, секля, разбегайся по-быстрому, засекли вас. А то сейчас начальник сеточку-то на вас поднабросит.

Но когда с маяка не раздавалось жестяного возгласа насчёт нарушаемых каких-то там инструкций, дядя Або говорил нам:

– Ну что, секля, узлы вязать будем?

И мы хором отвечали ему:

– Будем, будем.

– Ну тогда давай сюда поплотнее, чтобы всё видели, и голову чтоб из садка никто не высовывал. Ясно, секля?

– Ясно, ясно, – снова твердили мы и вручали дяде Або принесённые с собой куски верёвок.

И тут начиналось настоящее волшебство. Вязались морские узлы: сложные, очень сложные, «совершенно секретные». Мы наблюдали и учились, раскрыв рты, как ловко и быстро большие и сильные руки нашего любимого смотрителя маяка колдуют с концами верёвок. А вместе с узлами вязались и удивительные рассказы старого Або о морских путешествиях, о разных странах, об удивительных рыбах и животных. Рассказы эти были расцвечены разными красками, они гремели и бурлили, и даже как будто наяву издавали запахи. Их можно было, как казалось, даже потрогать – точно так же, как и завязанные узлы. Всю свою жизнь с семнадцати лет дядя Або проработал моряком на рыболовецком корабле и только тогда, когда, с его слов, он стал «негибким стариком», устроился дежурным на маяк.

– Пришло и мне время указывать кому-то путь, – так он говорил.

Дальнейшая судьба старого Або как-то растворилась в моей памяти. Я уже не помню, то ли мы постепенно перестали лазить на территорию маяка, то ли дядя Або перестал там работать.

– Помню! Помню! – чуть ли не кричал довольный собой Давид, распуская освобождённые от хитроумного узла концы пеньки.

В раскрытой коробке тесными рядками стояли двенадцать бутылок чудесного «Усахелаури». Волшебный вкус и аромат древней Грузии.

Чаще всего, наверное, говорят именно так: «Четвёртая была явно лишняя», чем наоборот: «Если бы не четвёртая…» В первом случае имеется в виду что-то не слишком хорошее, сотворённое на хмельную голову. В последнем же – радостное стечение обстоятельств.

В моём случае вышло как раз наоборот. Так вот, если бы не четвёртая бутылка «Усахелаури», которая, как и три предыдущие, уже выпитые до этого, тоже лежала в багажнике моей машины, я бы никогда, скорее всего, так и не вспомнил о Черешенках.

Мы всё-таки уболтали управляющего «Садко», что можем пить своё вино, а не ресторанное. Он согласился, но, скорее, из своих корыстных побуждений. За каждую нашу мы должны были оплатить две бутылки какой-то итальянской кислятины.

– Чёрт с вами, – сказал тогда Давид, махнув рукой, и довольный управляющий звонко затюкал своими каблуками по мраморному полу в сторону обслуживающего нас официанта. Управляющий был в юбке. С женщинами долго не торгуемся.

Как всегда в таких случаях бывает, нам не хватило трёх бутылок, и я отправился за четвёртой.

Мне нужно было пересечь проспект и зайти за тот многоэтажный дом, в котором как раз находился магазин Давида. Там во дворе я и оставил свою прокатную машину.

Сначала я заметил попугая. Такого трудно было не заметить. Жёлтый волнистик, нахохлившись, сидел на деревянной жёрдочке в небольшой клетке. Он был наполовину лыс. Не то чтобы одна его половина была в оперении, а другая нет. Просто весь его канареечный раскрас то тут, то там нарушали совершенно голые места, в которых розовела кожа. Словно из них кто-то специально повыдёргивал все перья. Клетка была в руке у широкоплечего мужчины, за другую руку его крепко держала светловолосая маленькая девочка. Они находились как раз передо мной, когда я уже возвращался к «Садко» с четвёртой бутылкой дорогого (уже во всех смыслах) вина. 147 секунд нам вместе предстояло ещё простоять перед пешеходным светофором. Мне и полулысому попугаю. 146, 145, 144 – обратно отсчитывало маленькое табло зелёные цифры, и мне отчего-то страстно захотелось заглянуть в глаза бедной птицы. Я сделал один шаг в сторону и ещё один вперёд и, даже не успев вобрать в себя хоть капельку всей птичьей тоски, радостно закричал:

– Юрка! Юрка, ты ли это, брат лихой?! Семнадцать лет!

Целых долгих семнадцать лет мы не виделись с ним.

Юрка меня весомо поправил:

– Нет, Бадри, уже восемнадцать.

Он погрузнел. Очень значительно, надо сказать. Тогда, давно он был сухим, ни жиринки. Сейчас заметное пузико оттягивало его рубашку в районе поясного ремня.

– Кто бы говорил, – рассмеялся он и похлопал по моему животу.

Я тоже засмеялся, наигранно оправдываясь:

– Только что из-за стола. Ей-богу. А так – каждый день зарядка. Утром, вечером, утром, вечером.

Он смеялся, пожирая меня радостными глазами. 150, 149, 147 – табло начало другой отсчёт, уже красный.

– Брат, а кому ты волосы свои продал? – я провёл по его гладкой голове ладонью. Юрку как будто настигло то же несчастье, что и попугая в клетке, которую он нёс. Только, в отличие от пернатого, он не выглядел печальным.

– Ветром посдувало, брат. Время. Пучками разлетались, а мне лень было за ними бегать, собирать их.

Мы снова обнялись. Девочка оказалась дочерью Юрки, её звали Саша. Свежеиспечённая первоклашка. Оказывается, она слышала обо мне – Юрка ей рассказывал. Вот как бывает.