Через дно кружки

Глаза Киришки сверкали. Появилась убежденность и аргументированность. Говорил он спокойно и напористо, без эмоциональных истерик, точно. От елок перешел к другим несуразицам человеческой жизни. Потом вспомнил психологию людскую и прочее, прочее. И я понял, что шутки закончились, что Кирилл вырос, превратился в человека разумного, размышляющего и что переходить пора на другой уровень, другой этаж обучения. И таких этажей у меня с ним потом были десятки.

Собственно, уверенность, что Кирилл человек незаурядный, сложилась давно. Человек, который стал Киришке отцом и главным наставником, бомж Коляныч не всегда числился в этом статусе. Когда-то знали его как художника и архитектора. Талантливого и мудрого преподавателя в областном университете. На выставках и лекциях Виктора Николаевича был ажиотаж. Его боготворили, обожали, им восхищались. Роста небольшого, худощав. Лицом смугл. Нос с горбинкой выказывал в предках его восточные корни. Линии носа, губ и глаз строго и точно очертил Творец. И, наверное, так ему это лицо понравилось, что глаза, вопреки ожиданию, сделал не карими, хотя и с такими было бы красиво, но подарил зеленые, темно-зеленые, как огромные, чистой воды колумбийские изумруды, да еще и с отливом небесной синевы. Цыганская борода плотно закрывала щеки, шею и всегда виделась аккуратно постриженной, именно такой, какая должна быть, по моему разумению, у аристократов мысли и духа. И волосы были у него черные, с легкой проседью, слегка волнистые.

Когда Виктор говорил – заслушивались. И быть бы ему на вершине успеха и благополучия, но… есть такие две штуки – одна называется женщина, а другая – водка. Дальше заниматься пустой болтовней не стану. Путь его сперва в наш районный центр, а потом в кафешку сам можешь придумать. И выдумка твоя, и так знаю, бездарная от поганой очевидности – будет недалека от того, что было на самом деле. Однако талант, повторюсь, как верно замечено, не пропьешь и голова у Виктора Николаевича, а теперь Коляныча, оставалась светлой, а рука твердой. И все, что знал, он рассказывал обожаемому приемному сыну Кириллу, обсуждал с ним, показывал неведомые простым смертным нюансы в изменениях света, красок неба, воды, вообще природы. Рассуждал с мальчонкой о тонкостях передачи перспективы, вообще о живописи. Учил рисовать. Показывал, как работать с мастихином, гравировать штихелем. И получалось это у Кирилла отменно.

Гуз однажды глядел, глядел и похвалил.

– Ты, – говорит, – Киришка, скоро и «пятихатки» рисовать сможешь не хуже госзнаковских!

Но Коляныч прошил его глазом, как стилетом, и тот сделал такое, чего никогда не случалось, – извинился:

– В смысле ежели чего, так и на зоне не пропадешь. Татуировки, например, можно делать.

И были у бати Коляныча с Киришкой задушевные разговоры о смысле искусства, жизни, людских отношениях куда как искренней и полезней посредственных академических лекций тверезых профессоров по истории искусств, философии, восточной поэзии и многих других, потому что шли от сердца к сердцу, от души к душе, от друга к другу, от отца к сыну. И сплелась из этих постоянных разговоров такая прочная философия, что и алмаз сотрется или расколется, коли захочет разрушить.

Я знал это, старался своими мыслями дополнить и упорядочить сложившееся. Сделать так, чтобы легко добавлялись и складывались новые знания с уже известными и систематизировались. Чтобы складывалась цельная система мира и нашего в нем положения.

Прежде чем книгу дать для чтения, рассказывал Кириллу про автора, про его жизнь, судьбу. Про то время, в которое этот автор жил.

Давно замечено, что в каждой умной книжке запрятана жизнь писателя. Все, о чем он думал, о чем читал. И если не знать всего этого – мало толку в чтении. Не поймешь, не прочувствуешь. Не войдут мысли твои с его душой в резонанс, и само чтение будет поверхностным. Сколько же надо знать, сколько прочитать, чтобы стать Читателем, чтобы уметь расшифровывать авторский язык, ведомый одному автору. Как я невежествен при всех своих знаниях! Как много надо еще узнать, понять, осмыслить… Не успею. Никак не успею. Только на интуицию надеюсь. Только на подаренную Богом способность, не зная понимать, догадываться, принимать как свое. А вдруг Бог отнимет. Вдруг скажет, что бездарно растрачиваю. Что тогда делать? Не знаю.

– Однако чего-то я разоткровенничался. Короче, принеси-ка ты еще пивка для рывка, а то пересохло. Да и вообще, рот открыл, слушаешь, а толку от тебя никакого. Давай по-быстрому.

Вот молодец, про сухарики не забыл! Классно их у нас тут Малолетка для своих сушит. Спец! Сначала режет бородинский хлеб на вот такие маленькие кусочки, посыпает солью крупного помола. Лучше номер два или три. Потом на тарелке в микроволновку. Через какое-то время, одному ему знаемое, вытаскивает, переворачивает и солит с другой стороны. И снова туда. Выдерживает при температуре. Какой, врать не буду, не знаю. И вот получается такое чудо. Деликатес! Больше нигде таких не найдешь. Многие пытались повторить – не выходит! Только у Ашота еще получаются. Это у них от Бога. Вот, казалось бы, чепуха, ржаные сухарики! Нет, во всем должен быть профессионал! А у нас одни любители, а то даже и не любители, а просто бездари остались! И так в любом деле, везде! А мастера уйдут, помрут и все, крышка! Нарушится преемственность поколений. Так на чем перебил ты меня в этот раз? Ладно, помолчи. Вспомнил.

Короче, за год Кирилла мы натаскали по полной программе и, когда положено, получил он настоящий аттестат о полном среднем образовании. Заслуженный. А осенью поступил в приличный институт. Сразу на юридический и экономический факультеты.

Гордились все. И Ашот, что придумал обучить Киришку, и Коляныч, что его Кирилл такой молодец, и я, что не оплошал, подготовил, и все остальные, что наш Киришка не лыком шит, значит, и мы не олухи царя небесного.

Институт этот был в областном центре. До нашего районного вроде и недалеко, всего километров сто с небольшим. Да это небольшое еще километров сорок, короче, каждый день не наездишься. Потому в конце августа проводили мы Кирилла в областной центр, в студенческую общагу. Каждый сказал, как себя следует вести, чего делать всегда, а чего никогда, перекрестили, сказали, чтобы ежели чего звонил, на каникулы и праздники приезжал, да и сами обещали наведываться и помогать.

В общем, через неделю затосковали. Купили ноутбук Киришке. Отвезли. Заплатили за интернет за полгода вперед и стали по скайпу переговариваться. Хоть и не вживую, но и не так тоскливо.

– Ну, чего ты моргаешь? Давай по чуть-чуть. А то горло от разговоров пересохло. Ты не моргай, разливай лучше. По пятьдесят. Для начала.

Самогонка у Ашота натуральная, получше шотландских виски будет. Ты не ухмыляйся, я тебе как профессионал говорю. К нам тут два спеца как-то закатили, ехали с дегустации международной коньячной, так в дорогу десять литров прикупили. Сказали, что получше закордонной фирменной отравы раз в пять. Руку жали, удивлялись, просили секрет рассказать. Ашот их к Колянычу спровадил, а тот туману напустил и не стал объяснять и делиться. Подумал, может, еще самим пригодится.

Вот и молодец! Два раза по пятьдесят под пивко с окорочком домашним и огурчик с квашеной капусточкой, это именно то, что надо. На, яблочком все это безобразие закуси. Короче, будем! За всех нас!

– А дальше?

– Чего дальше?

– Ну, про Киришку, Коляныча, Ашота, Малолетку.

– Дальше… Будет тебе и «дальше».

2

За соседним столиком тоже стукнулись кружками, потом здоровенный мужик треснул по столу кулаком. Кружки привычно подпрыгнули, но не расплескались. Содержимое в них поколыхалось, попенилось, белые пузырьки затихли, перестали шипеть.

– А вот, уважаемые любители словесности, члены Союза писателей и литературной студии при нем, вы мне скажите, – здоровяк хитро обвел взглядом сидящих около, вытер вспотевший подбородок, – вы мне скажите, чем отличается «екнуться» от «екануться»?

Естественно, сказал он никакое не «екнуться» и не «екануться», а другие слова, но, увы, не велено те слова нынче из-за всеобщей борьбы за нравственность и целомудрие публиковать в печати, потому я тихо вздохнул и заменил матерные на эти, подумав, что теперь, должно быть, нравственность резко возрастет. Хотя, с другой стороны, ни к чему в книжках нецензурно выражаться. Даже если это не ты говоришь, а герои книжки.

Граждане литераторы сперва притихли, потом отхлебнули из кружек, потом похлопали глазами и заговорили.

– Сережа, ты, как всегда, не прав! – энергично и уверенно вступила единственная между ними дама. – Во-первых, ты чудак на букву М! Во-вторых, так вопрос просто нельзя ставить. Бог с ним, что ты при женщине выражаешься, я к твоим вывертам привыкла, пусть это будет на твоей совести. Но тут сидят молодые, почти дети, с литстудии. Что они будут думать о поэзии, писателях. Они пиво-то в первый раз в жизни пробуют, а ты бранью их поливаешь. Чудак ты, Сережа, и треп твой чудацкий!

Женщина говорила низким приятным голосом, распаляясь после каждого предложения, и к концу монолога дошла почти до истерики. Было видно, что еще одна-две фразы и она плеснет пивом, а то и треснет по коротко стриженной Сережиной башке кружкой. Но вдруг пафос сдулся, будто резиновый шарик, она вздохнула, безнадежно посмотрела на здоровяка, потом на рюмку со всем известной прозрачной сорокаградусной жидкостью, которая одиноко притулилась к высоченной пивной кружке, лихо опрокинула стопку внутрь, потом поглядела на кружку, отхлебнула сначала маленький глоток, потом побольше, потом, не отрываясь, заглотнула почти весь литр и успокоилась.