Чёрная кровь

Это Кюлькас!.. – проорал старик в самое ухо Унике. – Бежим!

Уника не сдвинулась с места. Как зачарованная она глядела на приближающегося владыку вод. Потом движением ставшим за последнее время привычным, сняла с плеча лук.

Стрелой его не возьмёшь! – кричал старик. – Только погибнем зря! Уходи! Если он кинется на скалы...

Кюлькас кинулся на скалы.

Это был удар, по сравнению с которым пущенная стрела показалась нежней тополиной пушинки. Гора, только что шутя отбивавшая напор океана, треснула снизу доверху, и ревущий водопад обрушился в засыпанную снегом долину.

Уника, не удержавшись на ногах, упала и едва не скатилась вниз по обледеневшей поверхности, но Ромар, пав на живот успел схватить её зубами за край шубы. Женщина и старик отползли в сторону от трещины, там Уника поднялась и помогла подняться Ромару. Они едва успели отбежать на несколько сот шагов, как новый удар чудовищной змеи, обрушил скалу, на которой они недавно стояли. Морю был открыт путь в низину.

Ревущая стихия мгновенно сносила деревья, камни, всё, что попадалась на её пути. Рана в теле земли была слишком широка, чтобы хоть что-то могло противостоять хлынувшей в пролом воде.

– Там Таши! – закричала Уника, не слыша сама себя, и едва не кинулась обратно, в бурлящий ад, из которого с таким трудом выбралась.

Где минуту назад темнел лес, вечный в своём спокойствии, теперь крутился водоворот, несущий сломленные деревья, смытую землю, животных, всё и всех, что оказалось в этот час внизу. И только адский змей не замечал разбуженной стихии. Он метался на самой стремнине, где водопад был особенно свиреп, но вода ничего не могла поделать с тем, кто дал ей волю убивать.

Потом из морской бездны поднялась рука, словно бронёй окованная бирюзово-голубой тускло мерцающей чешуёй. Это была не лапа, а именно рука, по форме напоминающая обезьянью, с цепкими пальцами, привыкшими хватать, но не делать. Рука легла на берег, сизые пальцы сжались, отламывая кусок скалы с той же лёгкостью, с какой человек разламывает кусок овечьего сыра. Камень, бесцельно отброшенный, упал в море и остался лежать там, выпирая из воды как остров. Грохота не было слышно среди всеобщего смятения.

Что ещё скрывалось под взбесившимися водами, было ли там несколько чудовищ, или все эти части принадлежали одному монстру, Уника не узнала. Ромар толкал её, непрерывно подгоняя, и наконец, Уника очнулась и побежала что есть сил, не оглядываясь и думая лишь об одном: успел ли Таши выбраться на высокое место.

* * *

Зимний лес, особенно когда выдастся туманный и пасмурный день, даже привычного человека повергает в тоску. Укрытые снегом ели не спят, а закаменели в безысходном декабрьском небытии. Всякая живность затаилась, зарылась в снегу, упряталась в норах под скрученными корнями, и никакими силами ни единого зверька не вытащить наружу. Спят зимой и странные существа: дремлет под елью лесной хозяин, из сучков слепленный, мохом повитый. Скорчилась и забылась в незамерзающей моховой няше длиннорукая чаруса; в такую стужу и неловкого путника топить неохота, пусть сам по себе пропадает. Древяницы ушли из стволов, спят подо льдом, приткнувшись под бок омутиннику, а оставшиеся пустыми столетние деревья с грохотом трескаются от кусачего мороза.

Но не всем удаётся найти пристанище. Стонет над лесом бездомный дух, вплетая заунывную ноту в мрачный напев еловых вершин. Нет ему покоя даже в самую мёрзлую ночь: пропал его род, затеряны предки – мотайся под звёздами, жалуйся себе на себя самого. Есть в лесу и звери, не имеющие нор; такие бродят по чаще желанной добычей охотника. Вот только найти их непросто и ещё труднее взять.

То ли дело в поле – славно там, вольготно. Добычу видно за десять полётов стрелы. Хотя и там надо суметь подойти к ней, неопытный добытчик вмиг останется ни с чем, лишь проводит взглядом убегающее мясо. И всё же в поле охота знакома, а тут как быть? Зверь замрёт, так в двух шагах пройти можно не заметив. А и заметишь – что толку? Стрела в чаще далеко не летит, за боло лучше и вообще не браться – мигом заарканишь ветвистый куст, а потом полдня будешь распутывать ремни. Лесовики зимой ходят с рогатиной на медведя, поборовши зверя пляшут вокруг, просят у предка прощения. Ещё боровую птицу бьют: глухаря, тетерева, куропатку. В этом деле тоже своя хитрость есть – полянин прежде с голоду помрёт, чем управится. А настоящую добычу – изюбра, лося, лесную свинью стараются имать в ловчую яму, по осени, мясо впрок коптят или в ямах квасят. Солить мясо дети медведя не умеют, своей соли у них нет, её они помалу у рода Таши покупали, вместе с кремнем. Взамен давали мёд, воск, бобровую струю, целебный медвежий жир. Хорошо было, пока каждый в родных местах обретался, где всё знакомо. Но стронулась земля, и ищи теперь пропитания в пустом вымерзшем лесу.

Таши осторожно пробирался меж старинных неохватных осин, отчаянно пытаясь заметить вблизи стволов бурый силуэт лося. Снег вокруг был потоптан копытами, а поверху расчерчен заячьими строчками, осиновый и берёзовый подрост крепко погрызен, но ничего живого не шелохнулось в стылом воздухе. Хоть волком вой.

Подслушав неосторожную мысль, подал вдали голос волчий запевала, к нему присоединился второй, пустил заливистую трель, тут же проснулся третий... и ещё... и ещё... Мрачная песнь волчьего племени катилась над вершинами, лишая всякого, кто услышит её, сил и воли. Не иначе, гонит хвостатый народ косулю или кабана в заранее договорённое место, где ждёт засада. Волк это хорошо умеет, ему нет разницы – лес или поле, он везде своё возьмёт.

Волков Таши не слишком боялся, хотя лесные хищники были куда покрупнее степных, но зато и отбиваться, стоя спиной к дереву, дело нехитрое. А вот копытных стая разгонит, так уже не найдёшь.

Призвав Лара, Таши двинулся вперёд, стараясь по звуку определить, куда заворачивает охота и, значит, в каком направлении шарахнутся избежавшие облавы травоядные. Упорная степная привычка заставляла двигаться согнувшись, чтобы не маячить издали словно столб, и это спасло Таши жизнь. Смазанная жёлтая молния бесшумно рванулась с высокой ветви и пала на плечи Таши. Шёл бы он с прямой головой, тут бы и конец встретил: моргнуть бы не успел, как упал бы со сломанной шеей. А так – толчок кинул его в снег, и это было всё, чего сумела добиться рысь. Четвертьвершковые когти отчаянно драли овчинный тулуп, опасно скалились зубы, но главный, смертельный удар цели не достиг. Правда, и лежащий ничком Таши не мог пустить в ход копьё, но он сумел выпростать наружу ремень от боло и накинуть петлю себе на спину. Вообще-то, он хотел поймать петлёй голову хищника и сдёрнуть его со своей спины, но удалось лишь крепче привязать дикую кошку к собственному телу. Рысь завизжала, частые удары задних лап вспороли кожу тулупа, разбрасывая во все стороны клочья меха. Таши бесцельно терял время, стараясь перевернуться и подмять зверя под себя. Наконец, ему удалось приподняться на четвереньки. Рысь тут же бешенным рывком вновь опрокинула его, но и этого мгновения достало, чтобы выдернуть нож. Таши, не глядя, ударил за спину – раз, и тут же – второй. Визг сменился злобным шипением, которое после третьего удара перешло в хрип.

Тело рыси обмякло, но Таши ещё довольно долго не мог освободиться от увязших в изодранном тулупе когтей. Когда это удалось, Таши напился тёплой крови и гордо поглядел по сторонам. Такой победой можно было гордиться. Мех рыси ценился среди сородичей, поскольку этот зверь не заходит в перелески у Великой Реки. Таши представил Унику в пёстрой безрукавке, удивительно пушистой и нежной, и остался доволен. Главное же, трёхдневный пост кончился, вечером их ожидает пир. Вообще-то, хищников есть не принято, мясо их нехорошо, оно возбуждает в натуре дурное, но рысь является счастливым исключением. Питается она, по большей части, птицами и оттого имеет белое мясо, по вкусу неотличимое от дичины. Так, во всяком случае, рассказывал всезнающий Ромар.

С удивлением Таши заметил, что его левая рука располосована когтями, видать рысь задела, когда он накидывал на неё петлю, а он и не почувствовал раны. Таши быстро замотал рассаженную кисть и, покуда мороз не заледенил тушу, начал свежевать зверя.

Работа была в разгаре, когда слух Таши возмутился отдалённым, но отчётливо различимым в морозном воздухе громом. Таши поднял голову, прислушался. Что бы это могло быть? Зимой сильного шума не бывает. Оглушительный треск лопающихся елей или дробящихся торосов на самом деле не так уж громок и заставляет вздрагивать лишь из-за того, что слишком грубо нарушена тончайшая тишина. Но сейчас ревело и грохотало так, как не случается и во время летних гроз. Звук был приглушён расстоянием и плотной стеной леса, но он проник сквозь все стены басовым гулом дальней катастрофы.

Таши заторопился. Гул повторился вновь, уже не скрываясь; земля дрогнула судорогой, качнулся лес, затверделая от стужи сосна переломилась посредине, но шум от падения верхушки не был замечен в рёве проснувшихся стихий.

Что-то случилось там, где он оставил Унику с Ромаром.

Пачкаясь в крови, Таши кое-как закончил работу, упихал шкуру и часть мяса в заплечный мешок и, взрывая неглубокий снег, побежал по собственным следам к далёким скалам. Когда гул и тяжкая земная дрожь разом сменились нарастающим рёвом идущей воды, Таши инстинктивно метнулся к одиноко стоящему холму и потому первый, самый убийственный вал, не затронул его. Коричневая взбаламученная вода неслась вперёд, сшибая деревья, ворочая камни. Больше ничего нельзя было рассмотреть – клочья ледяного тумана пополам с солёными брызгами тоже неслись шальным потоком, милосердно не позволяя видеть наступающий конец света. Таши казалось, что все стихии мира нацелены сейчас на него, на самом же деле он очутился в стороне от основного потока; там, куда пришёлся главный удар, алчное море сносило куда большие холмы, не задержавшись и на мгновение.