Черная сага

А тьма была кромешная! Хвакира мы не видели, а шли на его голос. И этот голос нас и вел. Лузай долго молчал, потом спросил, кто это нас ведет — и я сказал, что это добрый дух. А он тогда спросил, каков этот дух из себя, а я сказал, что духа не увидишь. И больше он не спрашивал молчал. И я молчал. Так мы и шли — молчком, в кромешной тьме, в грязи, под проливным дождем. И только иногда среди ветвей мне чудились горящие глаза. А, может, и не чудились. Глаза были большие, красные, они горели, как уголья; Хвакир, все говорят, очень свиреп… А что по мне — так это оттого, что он всегда голоден. И потому в ту ночь я то и дело доставал из кошеля диргемы и бросал их во тьму, и бросал, и бросал…

Потом дождь кончился и рассвело, идти стало намного легче. Да и Хвакир нас вел — мы не плутали. И так мы шли весь день. А когда начало смеркаться, мы набрели на только что погасший, но еще не остывший костер.

— Поищи! — велел я.

Лузай поискал — и нашел в золе два куска отменно запеченной оленины. Поев, мы легли и тотчас же заснули. Хвакир — я знал это — сидел в ближних кустах и сторожил наш сон.

А на рассвете он нас разбудил — завыл, — и мы опять пошли. И так мы шли три дня.

На четвертый день земли рыжих кончились и мы вступили в Гиблый Лес. Там никто не живет. Нет там и дичи. Нет там птиц. Там за деревьями не видно неба. Темно. Только гнилушки светятся. И — тишина. Даже Хвакир молчал — мы шли на звук его шагов. Он все время был где-то совсем рядом, но мы ни разу его не видели. И сколько мы так шли, я не знаю. Может, неделю, может две. Коренья собирали, ягоды. Грибов не трогали. Костров не жгли. Там если разожжешь костер, то сразу угоришь — дым очень сладкий, сразу навевает сон, а сон этот отравленный: заснешь — и уже больше никогда не проснешься. Вот так и шли. Шли, шли. Устанем, ляжем и поспим. Проснемся — слышим: рядом кто-то ходит, урчит, зовет вставать. Встаем — идем. Я спрашивал:

— Ну что, Лузай, доволен, что со мной пошел?

— Пока не знаю. А сам ты как?

— И я пока не знаю. Вот если б мы отсюда вышли бы, вот тогда был бы рад.

И мы вышли! Теперь вокруг был лес как лес, в нем была дичь, была река, и из реки мы долго пили воду. Три дня мы не спешили, отъедались. Три дня Хвакир молчал.

А после снова подал голос! И мы опять пошли — на север, к морю. Вскоре лес кончился, и мы вступили в Жадные Пески. Они еще опасней, чем болото. Ступил чуть в сторону — и сразу чувствуешь, как начинаешь вязнуть. Тогда ложишься на живот, ползешь. И выползаешь на тропу…

Хоть той тропы совсем не видно! Сам шел — вовек бы не нашел. И вот лежишь на ней, этой невидимой тропе, и ждешь, когда подаст голос Хвакир…

Которого, как и тропы, тоже не видно!..

Но вот услышал вой — встал и пошел. Потом остановился, подождал. Опять услышал вой — опять пошел…

На восьмой день, когда припасы уже кончились, мы-таки вышли к морю! А к вечеру, идя вдоль берега, мы вышли к городу. Град Гортиг — так он называется. Или Йонсвик. Или Славный Причал. Этот город — ничей. В нем никто не живет. Сюда приходят ненадолго — и уходят. Здесь продают рабов. Здесь тратят свое золото. Здесь чинят корабли. Пережидают шторм. Зимой Град Гортиг пуст, а по весне, как только сходит лед, сюда спешат купцы и подновляют хижины, обкапывают рвы и укрепляют частокол, и расставляют стражу, и ждут рабов. Рабов привозят йонсы — люди моря. Рабы здесь стоят очень дешево, потому что йонсы считают, что торговаться — это стыдно. Да и рабы им достаются без особого труда, да и прием здесь, в Гортиге, достойный. Никто здесь не спросит, кто ты такой и откуда, где взял рабов, а продаешь — и продавай. И платят за рабов здесь только золотом, которое ты здесь же можешь тотчас же оставить в харчевнях, лавках, балаганах, а то и у гадалок, колдунов, у мастеров, шьющих крепчайшие железные плащи, у оружейников, кующих черные ножи, которым те железные плащи — как паутина…

Мы шли по городу, смотрели. Смотрели и на нас. Пусть себе смотрят! И мы зашли в харчевню, подкрепились. Сыграли в кости. Проиграли. Лузай хотел сыграть еще — я отказался. И выпивать ему я больше не позволил, сказал, что спать пора. Легли в углу, я втрое заплатил — нам дали, чем укрыться. Лузай ворчал:

— Как псы!

А я сказал:

— Молчи!

И он молчал. Потом заснул. А я не спал. Да и не мудрено! У нас в конюшне чище, чем у них в харчевне. Да и в конюшне ночью тихо и темно. А здесь и свет горел, и пили, веселились — там, у огня, — а по углам уже лежали, спали. И кто-то ползал между спящими, икал. Подполз ко мне. Я затаился. Он раз толкнул меня, второй…

А после вынул нож, стал подрезать мой кошель…

И тут я и схватил его! И руку ему вывернул! Пнул сапогом! Он завизжал, вскочил и кинулся к огню. Там засмеялись. Хозяин погрозил ему, сказал:

— Нехорошо это!

Тать закивал и низко-низко поклонился.

— Пшел вон! — велел ему хозяин.

Тать ушел. И они снова пили, веселились. А я лежал, мне было хорошо в такой-то вот грязи! Быть может, это оттого, что я и вправду никакой не ярл, а смердов сын? И, может, не ходить мне тогда к Хальдеру? Зачем?! Что у него спрашивать? И так ведь все понятно! И так я думал, сомневался…

И заснул. Когда проснулся, было уже утро. Лузай сидел возле жаровни, завтракал. И был уже довольно пьян, и вел себя развязно. Холоп, подумал я, но промолчал, а подошел и тоже сел к жаровне. Ел — не спешил, пил — и не допивал. Лузай, заметив, что я зол, молчал, только покашливал. Когда пришло время платить, то оказалось, что мы должны целых одиннадцать диргемов. Я удивился. А хозяин объяснил:

— Твой друг здесь многих угощал. Пока ты спал.

Лузай кивнул — да, это так. Я брови свел, сказал:

— Ну! Я не знаю, хватит ли теперь.

И расстегнул кошель, и долго рылся в нем, вздыхал, и доставал монету за монетой…

И расплатился. Встал, сказал:

— Да! Этак мы… Ладно, пойдем!

Мы вышли из харчевни. А там я взял Лузая за грудки, привлек его к себе и зло спросил:

— Кто я?

— Ты — Айга, — он ответил.

— А Айга кто?

— Йонс.

— Бедный йонс! — гневно добавил я. — И нет у меня больше денег! Понял?!

Лузай кивнул. Я отпустил его, сказал:

— Пошли!

Дальше пошли. Я вел его на пристань. Лузай вздыхал и морщился. Он знал, что его ждет! Еще в Жадных Песках я говорил ему:

— Да, я богат! И что с того? Ведь Гортиг — это Гортиг! Там нужно быть настороже и никому ни в чем не признаваться, а только лгать, лгать, лгать! Понял меня?!

Он говорил тогда, что понял. А вот… Холоп и есть холоп! Холопы вечно тянутся к беспечной, сытой жизни. А ярл — он всегда ярл, даже в отрепьях. Но ярл ли я?!

Мы шли вдоль пристани. Там было мало кораблей — лето кончалось, приближались холода, рабов давно уже не подвозили. Я подходил и спрашивал, идет ли кто-нибудь на север. Мне отвечали: нет, нет, нет. Лузай ворчал:

— А заплати — любой пойдет.

— Любой, — я соглашался. — Но я хочу не только выйти в море, но и попасть туда, куда хочу!

И дальше шли. Так мы прошли почти всю пристань. Лузай не выдержал, спросил:

— А если никого не будет, что тогда?

— Тогда, — ответил я, — дождемся холодов и двинемся по льду, когда море замерзнет.

— Ого!

— Вот и «ого»!

И я бы так и поступил, Лузай об этом знал. Но тут…

Тут я уже в который раз спросил:

— На север?