Черная сакура

Я принимаю свой жребий. Не спорю с судьбой. Не прошу о милости. Все это будет во благо.

В моей памяти проплывают лица, передо мной, словно в альбоме, по очереди возникают все, кого я любил: Руби, Асами, мать, отец, Мариса, шлюха Марина, моя коллега Майя. Мужчина только один. Это печально, но не слишком меня удивляет. Где же мои приятели детства? Почему я не могу представить, как кто-то помогает мне собирать карточки с мультяшными героями, лягушачью икру, неприличные комиксы, воспоминания? Почему…

Приехали. Меня выволакивают наружу. Снова лупят и пинают. Все тело болит. Кровь капает из носа. Горячая кровь. Движение причиняет боль, жизнь причиняет боль. Очнись.

Я еще надеюсь, что они быстро осуществят задуманное, перейдут к самой сути — давай, Монстра, делай свое черное дело… Знаю, я начинаю бредить, наверное, это и называется «шок», врачи из дневных сериалов быстро его диагностируют. Вероятнее всего. Шок. Но почем мне знать? Или я просто оттягиваю свою гибель? В мозгу у меня кружится изумительной красоты цветной вихрь, в основном багрец и оттенки лилового, как бы предвестие синяков, которые уже образуются на моей плоти. Эта временная слепота работает еще и как буфер, защищает меня от боли, с которой мое тело не умеет справляться… Да, наверное, это шок.

Лица по-прежнему скользят у меня перед глазами: Асами, моя прелестная жена, почему ты не поднимешься? Почему не возьмешь мою руку, которую я протягиваю тебе изо дня в день?

Меня усадили на стул. Ни одной мелочи не упустили.

Сами встали вокруг и рявкают, дико и бессмысленно — точно волки, что рыщут ночами по окрестностям, вынюхивая живое мясо, голодные, злобные, жаждущие крови, они издают такие же звуки, рявкающие и жуткие, и еще леденящий душу утробный вой. Кровь приливает к ушам, и слова трудно разобрать: на каком языке они говорят? Это сбивает меня еще больше; я хочу всеобщего порядка, хочу, чтобы моя жизнь…

Багрец. Оттенки лилового. Пульс. Воспоминания о прошлом в линялом альбоме. Лягушачья икра? Какого она цвета? Прозрачная, да?

Наконец остается один Монстра. Надо мной раздается его громкий голос. Я открываю глаза, чтобы его увидеть. Я могу видеть. Я способен видеть. Его ухмылка. Его прищур. Я могу слышать. Надо только сосредоточиться. Сконцентрироваться. Сказать им то, чего они хотят. Тогда они, возможно, позволят мне вернуться. Но я не хочу возвращаться. К чему мне возвращаться? Лучше погибнуть. Лучше уйти прямо сейчас, быстрее, быстрее, прочь отсюда. Эти мысли не мрачные, не тяжелые. Напротив, желание умереть — светлое и легкое. Мысли о смерти не нагоняют мрака, смерть озарена сиянием, светлым и теплым, легким и воздушным. Я вообще слушаю? Что он мне говорит?

— Слишком дорого.

Я так понимаю, для него это главное, и, видимо, извиняться бесполезно. Он спрашивает, почему я ему не подыграл, почему не уступил, почему оказался таким несговорчивым. Я снова хочу объяснить, что у игры есть правила. Моя работа — поступать по справедливости. Мой долг — быть справедливым. И ничего больше. Но у меня нет сил. В мозгу опять воцаряются красный и желтый цвета. Это успокаивает.

Его мордовороты подходят ближе, как будто ожидая, что в любую минуту произойдет что-то важное (я могу внезапно воспламениться, могу умереть прямо под их кулаками!), и это заставляет их участить удары.

Однако вмешивается Монстра. Он вздыхает, глубоко вздыхает — и я могу собраться с силами, я почти растроган. Он недоумевает, неужели я оказался таким твердолобым, чтобы пренебрегать его волей, пренебрегать его мощью. Откуда у меня взялось мужество? Неужели я оказался таким безмозглым? Но… разве он не знает, что я уже мертв? Уже далеко отсюда. Что все последние годы лишь мое тело совершало движения, а душа давным-давно отлетела? Разве он не знает, что я сожалею о своей жизни? Сожалею о вашей жизни. Сожалею обо всех наших жизнях…

Он садится на стул напротив меня — откуда здесь эти стулья? Где мы? На каком-то складе, похожем на пещеру. Вот вывески, большие магазинные вывески, на которых изображены яблоки, наливные, спелые яблоки. Тут до меня доходит, что мы в соседнем селении, совсем недалеко от моего дома, раньше это место и впрямь славилось яблоками, которые здесь выращивали, очень вкусными; но все яблони или вырвало с корнем во время землетрясения, или смыло во время наводнения, или еще как-нибудь уничтожило во время какого-нибудь другого бедствия — выбирайте, что больше нравится. Наверное, этот склад давно заброшен. Только у Монстры и его карикатурных горилл хватило воображения использовать его под камеру пыток, будто в кино. Я все еще надеюсь, что он достанет нож, перережет мне горло и положит всему конец. Не думаю, что в понедельник утром я смогу явиться на работу в таком виде. Прежде всего, директор очень обеспокоится, когда вызовет меня к себе в кабинет для краткой беседы. Думаю, я бы предпочел меч. Я уже мертв. Давным-давно. Несмотря на жуткую боль, я нахожу происходящее весьма забавным — наверное, начинается бред, омерзительные игры рассудка, будто с нас еще не хватило борьбы.

Монстра выглядит усталым. Может быть, видит безнадежность в моих глазах. Может быть, и сам утратил надежду. Может, его семья унесена волнами или досталась в добычу волкам, или провалилась в какую-нибудь дыру, или утонула в потоке грязи. Такое могло случиться. Случиться могло все что угодно. Может быть, подростком он перенес насилие — заманили в рощу на окраине селения, раздели и отдали на поживу вампирам. Почему нет? Случиться могло все что угодно. Чем вас удивить под конец игры?

— Вы никогда об этом не проболтаетесь. Никогда не расскажете, что с вами случилось. Никто не узнает. И вы никогда больше не будете судействовать. Найдем кого-нибудь другого.

Я хочу сказать ему, что никогда не стремился этим заниматься, что меня просто уломали один раз, а потом пошло-поехало. Просто у меня оказалась лицензия арбитра, которую я получил, когда учился на преподавателя физкультуры, и если мне больше не придется свистеть в свисток, я только порадуюсь. Или если мне больше не придется дышать, тоже будет неплохо. Руби сгинула. Моя жена в каком-то смысле тоже. Я хочу женщин, которые не хотят меня, шлюх и… И я в ловушке, и…

Но задор покинул его, как и меня. Он просто сделал ставку не на того человека. Может, подумал, что мои приспешники, Хиде и Такэси, втянули меня в свою гнусную клику и…

Это не потому, что я нравственнее и все такое, я просто хочу немного порядка; если в футболе есть правила, эти правила надо соблюдать; никаких нравственных высот, игра должна проходить как положено. Вот и все. Вот все, чего я хотел, чтобы от меня требовали. Честная игра.

Мой отец сумел бы написать целый трактат о честности. Вероятно, он постиг такие философские понятия, как нравственность, справедливость, честность, но моей сильной стороной это никогда не было, я ничтожество, полное ничтожество, просто человек, который сидит на кухне и…

Непохоже, что он приставит мне нож к горлу. Кажется, и пушки у него нету. Видимо, меня просто вышвырнут. У него даже нет сил прикончить меня. Не знаю, что я испытываю: облегчение или разочарование.

— Слишком дорого.

Он вздыхает — тяжело, как и я. А потом встает со стула и отряхивается. Подает знак своим людям, и они оттаскивают меня обратно в фургон. Может, это акт милосердия. Не знаю.

Несколько минут мы едем, а потом в фургоне что-то лязгает, раздается крик «здесь!», мои путы спадают, дверь открывается, и меня на ходу выталкивают из машины. Я падаю, качусь кувырком, корчусь от боли, а когда открываю глаза, вокруг ночь, непроглядная тьма, и я снова один.