Черная сакура

Сначала я высаживаю Сиори напротив ее дома. Смотрю, как она крадется по тропинке, и чувствую облегчение, только когда дверь за ней закрывается. Я надеялся, что она извинится за свое, за их ошибочное поведение и пообещает больше никогда не поступать столь беспутно. Но этого не произошло. Просто во мне сидит учитель и арбитр, который вечно ищет, к чему бы придраться, и требует от людей отчета. Не знаю, из каких семей все эти дети, в почтенных домах, из которых, как мы думаем, они происходят, порядки могут оказаться совсем иными. Но я не могу тратить остаток собственной жизни на домыслы и подглядывание сквозь занавески, чтобы мельком познакомиться с чужой. Не знаю, какое направление примет моя жизнь. Но прежней она точно не будет.

Дальше очередь Марины, и когда мы подъезжаем, рядом с ее дверью я замечаю уже знакомое лицо. Она говорит, чтобы мы оставались в машине, а до квартиры она доберется сама, но я настаиваю, что выйду с ней и возьму под руку — похоже, будто я веду ее к алтарю.

Возле ее синей двери стоит Монстра.

Монстра.

Я мог бы догадаться.

Он улыбается, мысленно готовясь к тому, что предстоит ему этим вечером. Он один из ее клиентов или… Или он сам получает плату, он ее сутенер, и это его очередное коммерческое предприятие? Кто знает? Кто знает, что и где происходит? Каждый раз, глядя в окно, видишь что-то неожиданное, и я не могу ничего поделать, только отпустить эту добрую женщину восвояси. Я на мгновение задумываюсь о болтах и гайках, как они соединяются друг с другом, ведь теперь я знаю правду про Маринину анатомию, про ее физические качества, ее техническое оснащение. Что касается окон: вероятно, отныне лучше держаться от них подальше. В любом случае все это не мое дело. Мне никогда не хватало смелости пойти с Мариной, не хватало смелости воспользоваться ее предложениями, скидками, текущими расценками, я никогда не смог бы открыть перед ней свой бумажник, при мне его и не было. Шансы у меня имелись, но я все их профукал, я осознавал искушение, но не мог ему поддаться. Просто я не такой человек. Что это значит? Что я за человек? Фантазер? Одиноко живущий среди собственных запутанных мыслей? Потом она нежно меня целует и говорит, чтобы я отвез другую девочку домой и что у меня доброе сердце, доброе, редкостное, что она любит меня за это; но на сердце у меня становится тяжело, когда ее дверь запирается и я слышу изнутри его голос, грубый и резкий. Двери, окна, этот ужасный…

Когда я возвращаюсь в машину, Маки тихонько похныкивает.

— Все в порядке?

— Да. Да. Все хорошо. Просто тот усатый дядька. Я его уже видела.

— Где? Как?

— Неважно.

У меня чувство, что для нее это очень важно, и что не все вопросы разъяснятся этим беспокойным вечером. У меня чувство, что волны нахлынули на нас, что земля у нас под ногами превратилась в трясину, и в ней так просто увязнуть напрочь, так просто утонуть, так трудно ухватиться за ветку и вырваться на свободу.

Разумеется, я не могу заснуть. Слишком взвинчен. Много бы я дал, чтобы растормошить мою жену и сказать: «Эй, послушай, что произошло со мной сегодня вечером, ты не поверишь…», но это, конечно, совершенно бесполезно. Поэтому я снова выхожу в вечерний сумрак, намереваюсь немного прогуляться, а раз я намереваюсь, то так оно и будет; на этот раз я прихватываю с собой спортивную сумку. У меня чувство, будто что-то тянет меня обратно, будто возле тех зарослей я что-то мельком увидел, но не рассмотрел полностью, углядел краем глаза, но во всей этой суматохе (девицы, волки, кровь, волки, девицы, волки, кровь, девицы, смерть) был вынужден оставить без внимания.

Из-за этого и звонила Мариса? Это и имела в виду?

Вот яма. Так ее назовем. Что-то вроде ямы. Неглубокая могила. Она принадлежит волкам. Наверное, они ее и выкопали; непохоже на опрятную человеческую работу, когда в дело идут лопаты, нет, это неглубокая ложбинка в земле, почва взрыта когтями, а в самой яме лежат кости, как мне кажется, кости мальчика.

Кажется, я знаю, кто это.

Плоти на костях осталось немного. Плоть объедена. Ведь этим и занимаются волки. Они голодные и хватаются за любую возможность. Как именно им достался этот мальчик, я не знаю. Но, кажется, знаю, кто он. В школу он не явился. Бедный юноша. В учительской ходили слухи. Да, бедный юноша. Когда я назвал по журналу его имя, ответа не последовало. Мальчик, который не устоял перед…

Разумеется, это Дайсукэ Карино. Я почти уверен. Я знаю, он был одним из тех, на ком проводили опыты, давали таблетки, чтобы посмотреть, укрепят ли они его. Дешевые энергетические витаминные таблетки, повышающие выносливость во всех областях жизни, как заявляет правительство — люди в еще не разрушенной столице. Инициатива принадлежала Одиннадцатому — или Двенадцатому? Таблетки были призваны обеспечить государство исполнительной, усовершенствованной рабочей силой, а главное — подхлестнуть вялое желание у мужчин, которые слишком выматываются на работе и не способны уже ни на что. Говорили, что этот мальчик принимал слишком много таблеток. Они его подчинили. Он изменился, но не в правильном направлении. Стал не сильнее, а страннее. Испортился.

Ничего не осталось, только обглоданные кости. Волки наелись — и их детеныши насытятся, — а в животах у них кровь Дайсукэ, его сухожилия, волосы и мышцы. Мальчишечьи вены, мальчишечьи капилляры, мальчишечьи хрящи, мальчишечья кожа — все это в теплых, сытых, набитых под завязку животах серых хищников. Это трудная наука. Трагическая биология. Я знаю, что делать с этими костями. Идея безумная, ну и ладно, все, что я делал и видел, о чем думал, только такое и есть: безумный, безумный рассудок в безумном положении, безумный рассказ, да вообще все. Ничто не имеет смысла. Ничто, с тех пор как Руби… Иногда я пытаюсь рассказывать…

Но это, возможно, будет иметь смысл. Этот трюк может к чему-нибудь привести. Эти кости могут оказаться волшебными. Это может сработать.

Я беру пустую спортивную сумку и наклоняюсь к костям. Начинаю очищать их старой тряпкой. Протираю одну за другой, пока они не приобретают приличный вид. Да, именно это я и хочу сказать: «приличный вид». Зловоние жуткое, вся рощица пропахла кровью, отбросами и экскрементами. Это продолжается уже долго. Но я привык. В здешних краях мы все привыкли к распаду и разложению, к затхлому воздуху.

Одну за другой, по отдельности, я вытираю их и складываю — словно верховный жрец на алтарь — в свою старую спортивную сумку. И вскоре у меня набирается настоящая коллекция, настоящая коллекция костей. Есть вещи, которых, думается нам, мы никогда не скажем, о которых, думается нам, мы никогда не подумаем, не говоря уже о том, чтобы в самом деле их совершить. Настоящая коллекция костей.

Голова кружится. В ушах звенит. Кровь колотит в виски. Опять пот. Опять влажность.

Я направляюсь домой, опять по тропинке. Атма следует за мной, появившись из ниоткуда, фырчит и вынюхивает, словно верный пес, любопытствует, что это я затеял, а может, думает, что у меня есть еще что-нибудь съедобное для него?

Какой сегодня день?

Не знаю.

Еще октябрь?

Свободной рукой хлопаю себя по груди. Карточек нет. Сегодня некого удалять с поля. Сегодня я не арбитр. Почему я получаю от этого такое удовольствие? Удалять кого-нибудь с поля. Видеть, как они понуро бредут на скамейку запасных. Ведь они этого заслуживают. Ведь они посягнули на порядок вещей и за это должны быть наказаны. Я получаю от всего этого какое-то неизъяснимое удовольствие: от этой силы в моих руках, в моем свистке, в моей забитой мрачными мыслями голове. Я уже столько настрадался; они могут делать со мной все что угодно. Кто? Кто может? Сегодня я не арбитр. А человек с сумкой костей. С сумкой мальчишеских костей. Невозможно сказать, невозможно помыслить, а уж сделать!.. Сделать!

Пусть хоть вздернут. Это станет облегчением. Прочь от всего. Прочь от страданий. Но у меня тут сумка костей. В последнем безумном порыве я шагаю с сумкой костей. Это может сработать.

Появляется Тачечник, спящий в своей колеснице. На этот раз толкает ее один мальчик. Мальчик стал сильнее. Подумать только, как вырос! Это все за несколько дней или же месяцев? Где мать мальчика? Я надеюсь, что…

Я стою перед последним баром. Остальные, а их раньше было много, разрушены или смыты наводнением. Этот, как и мой дом, устоял, так что надо отдать ему должное. Пойду и выпью. Я знаю, кого там встречу. Закидываю сумку с костями за плечо и вхожу.