Черная шаль с красными цветами

Федор развернул сверток. Он брал каждую шкурку, встряхивал ее на свету, на вытянутых руках и бережно укладывал прямо на стол.

–  Сам для вас старался…

Дарья подарки даже взглядом не удостоила.

–  Я же сказала тебе, Федор: если по такому делу - не ходи к нам, ни к чему это. Наша Ульяна…

Но Дарью резко перебил Иван Васильевич: - Стой, Дарья! Хватит. Нечего перед хорошими людьми выставляться. Не все же от нас, стариков, зависит. Пора и молодых спросить.- Он повернулся к Ульяне.- Что сама-то скажешь, дочка?

Ульяна сидела чуть живая. Вот она вздрогнула, вспыхнула кумачом, потом уткнулась в плечо отцу:

–  Согласная я, батя, согласная.

–  Ну вот, Дарья. Слышишь, что дочь говорит?- строго и печально обратился Иван Васильевич к жене.

Ульяна птицей вспорхнула от отца к матери, обняла ее, прижалась к материнской щеке:

–  Маменька, родненькая… не серчай, маменька, отпусти меня. Я давно Федю люблю, давно, не могу без него, засохну…

Дарья захлюпала носом, сама обняла Ульяну:

–  Ах ты, сердечушко мое ненаглядное… Этак далеко хочешь уехать да отца с матерью оставить,- запричитала она.

–  Маменька, да не в Питер же… Изъядор - свой край, не дальний свет…- Ульяна объясняла матери, плакала и смеялась одновременно, понимая, что та уже сдалась.

Дарья перестала плакать, вновь посуровела лицом. Передником вытерла глаза Ульяны, затем осушила свои слезы. И - широко перекрестилась:

–  Тогда… Благослови Христос.

Затем, держа дочь за руку, вывела ее от печки, поставила перед отцом. Иван Васильевич встал:

–  Жалко дочку, гости дорогие, ой как жалко отрывать от себя. Сами видите, какую красавицу вырастили… Но не худые люди и сватают. За хорошего человека почему не отдать? Не на каторгу ведь… Коли любят друг дружку, пускай радуются, да счастья вам, дети, на всю жизнь…

Отец перекрестил Ульяну, стоявшую с опущенной головой. Затем взял ее за левую руку и вывел на середину избы:

–  Ну-ка, Михалыч, подойди поближе…

Федор встал и подошел к ним. Протянул свою правую руку Ивану Васильевичу. И тот соединил ее с рукой Ульяны.

–  Возьми, Федор. Отдаем тебе дорогую и любимую дочь. Жалей и береги. Как мы сами ростили… жалеючи…

Иван Васильевич перекрестил обоих и вдруг отвернулся к окну, почти прижался лицом к стеклу. Федор держал горячую руку Ульяны и чувствовал, как дрожала она всем телом. Да и у него сердце так колотилось в груди, будто жеребенок прыгал в тесном загоне… Наконец он догадался: надо усадить Ульяну на лавку, пока не свалилась, чего доброго, в обморок. Девушка благодарно приподняла длинные свои ресницы.

–  Ты… разденься… Федя,- сказала чуть слышно.

И тут оборотился к гостям Иван Васильевич, преодолевший минутную слабость.

–  Разденьтесь, гости дорогие, разденьтесь, милости просим. Дарья,- обратился к жене,- ну, хватит хлюпать, готовь стол.

–  Сейчас, Иван, только переоденусь,- ответствовала Дарья как ни в чем не бывало, от ее непримиримости не осталось следа.- Ульяна,- позвала она дочь,- сходи в подпол за шаньгами…

Ульяна светящимся взором посмотрела в глаза Федору, осторожно освободила свои руки, пошла помочь матери. Дарья вынула из сундука сверток и выбежала в другую половину избы переодеться…

Обвенчались Федор с Ульяной в Кыръядинской церкви. Пировали два дня: первый день у тещи и тестя. Второй - у бабушки. На третий собрались домой. В передних санях Федор с Ульяной. Теща сказала: голубь с соколом. Отошла Дарья, помягчела, оттаяла.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Трудные, смутные, непонятные времена и порядки установились на коми земле. А для Федора та весна и лето, да и осень были самыми счастливыми в жизни. И сколько потом ни вспоминал - в лагере особенно - да, самые что ни на есть счастливые.

Была рядом с ним Ульяна, его хорошая, его ласковая, самая красивая, любимая жена. И все-то вместе, все-то вместе. Тянуло их друг к другу неизменно, хотя, казалось, все медовые месяцы давно миновали. Дрова ли заготавливать на зиму - вместе, луга ли расчищать или сети ставить - никакой работы не чуралась Ульяна и от Федора ни в чем не отставала. Даже в лес с ним просилась, когда он ходил проверять или ставить свои ловушки. В первый раз тот нерешительно посмотрел на отца. Как-то неловко стало и за себя и за молодую жену.

–  Да бери, бери с собой, коли ей так хочется,- лукаво улыбался батя. Ему любо было, что дал им бог невестку быструю да толковую во всем.- Бери-и, не пожалеешь. А мы тут и сами обернемся, дело привычное.

Федор, конечно, старался уберечь Ульяну от тяжелых работ, больше брал на себя. Да ведь как убережешь, когда она первая за все хватается. Всякое дело так и горит у нее в руках - любо-дорого посмотреть.

–  Да не бойся ты, Федюшко! Я же привычная, с детства праздная не сиживала,- ласкалась Ульяна к мужу, когда оставались они одни, и гладила, гладила его щеки, целовала в глаза, в губы.- Когда я с тобой - мне ничего не тяжело и так радостно, так хорошо… Я такая счастливая, даже самой страшно - во какая!

Федор и сам чувствовал к жене такую бесконечную нежность… взять бы ее в охапку да и носить, носить на руках… Да ведь люди кругом, свои и чужие. И руки - редко руки его бывали свободны для ласки, для нежности - то вилы в них, то лопата, то топор, ружье, тесак, широкий охотничий нож…

Нет крестьянской работе ни конца, ни края. Только станешь на ноги покрепче - тут она и берет всего, сколько тебя ни есть. И отпускает только - когда вокруг родные горевать начинают, а ты лежишь, спокойный такой, со сложенными на груди руками, в которых колышет легким пламенем свечечка. Так-то. Но надо как бы то ни было - надо поберечь Ульяну.

Как ни привычен человек к постоянной работе, а грех раньше времени вырабатываться… И зародилась у Федора мысль: строить свой дом. Он рассуждал так - как ни хорошо в родительском, а свой дом - это свой. И там ты полный хозяин и работе своей, и отдыху. И распорядку. Глядишь, и Агния замуж выйдет, сестра, ну она, пожалуй, в родном дому не задержится. Уйдет к мужу. Но ведь Гордей вернется рано или поздно. И ему по справедливости жить с отцом-матерью - он моложе - ему и наследовать родительский дом.