Чёрная сова

Лампочки доедали зарядку аккумулятора, почти таяли, как угольки, однако при этом изображения на холстах проявлялись всё отчётливее, и казалось, что по галерее, словно в полнолуние, разлился лунный свет.

И тут у Терехова промелькнула догадка: картины написаны ночью, при луне или вот таком тусклом свете, когда трудно или даже невозможно различить тонкие оттенки красок — ночью все кошки серы. А Ланда видела всю сложнейшую палитру! Ибо при ярком свете всё у неё получалось наоборот — цветовые нюансы пропадали, мазки сливались, краски обретали мрачные оттенки, превращая изображения в бессмысленные или уродливые образные конструкции.

И за этим что-то было! Но что именно, Терехов никак не мог сообразить, в голове вертелся готовый вразумительный ответ — стремление к оригинальности, никто не хочет походить на другого. Или тогда не совсем здоровая психика, отклонения от нормы, хотя это, говорят, признак гениальности. Отнести картины ночи к шизофреническому мировосприятию было бы слишком просто, существовала более глубокая причина.

Лампочки гасли не сразу, иные ещё долго тлели, ничего не освещая, в галерею возвращался мрак, однако полотна на стенах, словно напитавшись светом, ещё продолжали сиять, как мутные лунные пятна. Это было странное, удивительное зрелище: свет погас, но на картине всё ещё сияет луна или зеленоватые глаза совы. Возможно, использовались флуоресцентные, заряжаемые краски, но эффект впечатлял, создавал чувство, будто ты начинаешь видеть в темноте.

В дальнем углу галереи, где уже был почти полный мрак, Андрей долго стоял и ждал, когда же картина погаснет, — не дождался! Мало того, он заметил, что с наступлением темноты на двух летящих птицах, скорее всего, бровастом филине и сове, колышутся мягкие перья! Изображение на полотне словно оживало и становилось реальным, даже осязаемым, ибо захотелось потрогать его руками. Темнота неожиданным образом превращала абстрактную фантасмагорию красок в отъявленный реализм.

Терехов даже не засек, сколько по времени это продолжалось, но когда картина слилась с чернотой подземелья, его подбросило от озарения — Ланда слепая! Не совсем, не наглухо: скорее всего, не видела только днём, при свете, и, напротив, зрение обострялось ночью. Не зря же Мундусов называл её чёрной совой! Её живопись — это взгляд ночной птицы, которая слепнет уже на восходе солнца и отсиживается в тёмных расщелинах. А Ланда, как летучая мышь, — в подземелье. Поэтому все, кто видел её днём, говорят, будто дух Укока скачет в маске или с завязанными глазами. Когда зрячие видят сверкающий солнечный мир и переливы красок, для Ланды всё меркнет, превращается в тот кошмар, что на картинах, и, напротив, она прозревает с наступлением темноты.

От следующей мысли Терехову вообще стало не по себе: что если с таким зрением она видит мир мёртвых? Кто знает, в каком образе предстаёт земля, если смотреть на неё глазами совы, филина, летучей мыши? Ни одна ночная птица ещё об этом не рассказала. Что они видят — кто-нибудь задумывался? Строение глаза изучить можно, а как оно работает? Какие незримые тонкие оптические пласты вскрывает? Как выглядят живые и мёртвые?

А Ланда видит больше и изображает другую, ночную реальность, которая растворяется в лучах света. Как если влить в воду любое бесцветное растворимое вещество, например, уксус. Цвет не изменится, но качество будет совершенно иное, ощущаемое на вкус и запах. Поэтому она так спешила выехать из зоны покоя, по сути, с кладбища. Для неё заповедная часть плато, куда едут в поисках мест силы, порталов и прочих чудес, — один сплошной могильник.

Когда дотаял последний электрический светлячок, Терехову показалось, что в галерее взошла луна, однако воздух колыхнулся, и это значило, что открыли дверь. Ланда внесла небольшой фонарь, сделанный из стеклянного плафона, замазанного толстым слоем зелёной краски, и поставила на стол. Ей всё же нужен был какой-то источник холодного света, поэтому она и появлялась на плато, когда была луна, и Репьёв об этом прекрасно знал. Судя по картинам, она не выносила горячего красного цвета, и тогда получается — Луноход отпугивал её от кунга, приказывая солдатам запускать ракеты!

Только сейчас Терехов ощутил, что шею почти заклинило в одном положении.

— Заседлала тебе жеребца, — как-то неожиданно и деловито сообщила она, появившись бесшумно и незримо, как чёрная сова. — Он знает дорогу. Кобыла в поводу пойдёт.

В первый миг Андрей даже не понял, о чём речь, ибо, пока смотрел картины, у него и мысли об отъезде не появилось. Поэтому сразу не нашёл, что ответить, а повертел головой, чтобы размять шею.

— Провожать не пойду, рассвело, — продолжала она, оказавшись уже позади. — А тебе пора.

Терехов всё это время молчал и теперь ощутил, что голос пропал ещё и от жажды. Он откашлялся, хотел спросить, давно ли она ослепла, но хозяйка вернисажа опередила:

— Я не вижу белого света. Бывает куриная слепота, а у меня — совиная. Слепит даже восход. Солнце для всех благо, а для меня — смертельно. Поезжай!

Она ни о чём не просила!

— Как же ты? Ты ничего не хочешь?

Ланда овеяла его цветочным ароматом, направляясь к двери.

— Хочу. Я много чего хочу... Но это в следующий раз. Если ты придёшь ко мне.

— Погоди! А чего именно? Я должен помочь устроить выставку? Найти спонсоров?

— Ни в коем случае! Ни одна картина не покинет этого подземелья.

— Тогда что?

— Если скажу сейчас, — проговорила она на ходу, точнее, на лету. — Подумаешь — сумасшедшая, и больше не приедешь. А так есть надежда, что заглянешь из любопытства...

— Считай, что заглянул.

— Желаний всего два: вернуться на белый свет или вовсе уйти. Второе предпочтительнее.

И бесшумно пропала во мраке. Терехов ничего не понял: как вернуться, куда уйти? Но переспросить не успел, наткнулся на дощатую перегородку, после чего вытянул руки вперёд и пошёл, лицом ощущая движение воздуха и лёгкий аромат ландыша.

— Как ты ослепла? Почему? — на ходу спросил он, когда снова увидел её тень.

В мрачной штольне под кровлей едва тлел единственный фонарь, но она шла уверенно, огибая выступы многоярусных солдатских коек.

— Все хотят знать... Но после моих откровений никто не возвращается. Или попадают в психушку с острым похмельным синдромом, как твой напарник Севастьян.

— Я похмельем не страдаю, — он натыкался на все углы, но не отставал. — Мне можешь сказать!

— Меня обнадёживает твоя настойчивость, — на секунду задержавшись, выразительно произнесла она. — Ты первый, кто не пришёл в ужас и не выскочил из моей мастерской ещё при ярком свете. Моя живопись ночи разъедает сознание. Пусть отстоятся чувства. И мысли.

Они оказались в жилом помещении, где над дверью горел точно такой же лунный светильник. Ланда задраила морской люк и вдруг принюхалась.

— Погоди... Чем-то пахнет. Совсем забытый запах. Мускусный... Это от тебя!

— От меня? — Терехов потянул носом. — Ничего не чую...

— И не должен чуять. Не могу вспомнить, такой знакомый...

Что-то ностальгическое и мечтательное послышалось в её надтреснутом голосе. Андрей же вспомнил Палёну и её просьбу выкинуть обувь из кунга и вымыть ноги.

— Может, сапогами? — спросил он.

— Нет, как пахнут солдатские сапоги, я помню. Что-то связано с детством. Я теперь живу в мире запахов и звуков. Мне нравится, как пахнут кони. Конский пот кажется ароматом альпийских лугов. Обожаю все природные, естественные запахи. Кажется, от тебя пахнет конём.

— Я долго ехал верхом...

— Кстати, а что у тебя с шеей?

— Ничего, — Терехов покрутил головой. — Так, ерунда, затекла немного.

— Значит, ты увидел мои картины, — определила художница. — Утратил чувство времени. А это... пройдёт. Только никому не позволяй прикасаться.