Черная вдова

— Нет-нет, просто любопытно, что такая женщина, как вы, может хранить в холодильнике.

— Даже если бы у меня были сбережения, я бы их здесь не хранила.

— Ну что вы, — смутился он. — Я просто так… Можно сказать, врожденное любопытство.

— Я тоже в детстве была очень любопытна, — сказала она скорее для того, чтобы поддержать беседу. — Мне многое было интересно, многое хотелось испытать, испробовать.

— Кажется, я догадываюсь, о чем вы говорите. Мир шоу-бизнеса такой…

Как бы это выразиться? Порочный.

Наталья рассмеялась.

— Неужели похоже. Что я погрязла в пороках?

— Конечно, нет, — торопливо ответил Кашинцев. — Вы произвели на меня впечатление человека сильного, целеустремленного. Хотя и… не совсем уверенного в себе.

— Что есть, то есть, — признала она, возвращаясь в комнату и помешивая в бокалах мартини со льдом.

Кашинцев погрузился в кресло перед журнальным столиком, Наталья подошла к нему и протянула бокал:

— Прошу.

— Благодарю. — Он подержал бокал в руке, с плохо скрытой опаской посмотрел на жидкость, в которой плавали кубики льда, и поставил на столик перед собой.

Наталья, едва пригубив мартини, села на диван и с недоумением спросила:

— Вы не пьете? Почему?

— Я вот о чем подумал, — не ответив на вопрос, встал Кашинцев. — Впервые в моей жизни знакомство с женщиной проходит так гладко: одна-две встречи — и мы у вас дома, вы угощаете меня дорогим вином. Я, откровенно говоря, не привык к такому обращению.

— К чему же вы привыкли?

— Как бы это вам объяснить, Наташа? Моя работа откладывает определенный отпечаток на отношения с людьми, в особенности — со слабым полом. Мы живем в прагматичное время, все пытаются извлечь из знакомства со мной определенную выгоду, бескорыстная дружба стала понятием, ушедшим в далекое прошлое.

— Вообще-то наше знакомство тоже начиналось как чисто деловое, но вы оказались близки мне своим отношением к искусству, жизни.

— Да? — Он удивленно вскинул брови. — Это на самом деле вас заинтересовало?

— Я еще не совсем избавилась от детского любопытства. Вы не возражаете, если я включу музыку?

— Отнюдь.

Наталья встала с дивана, пересекла комнату, остановилась у магнитофона и стала подбирать кассеты. Чуть повернув голову назад, она успела заметить, как ее гость поспешно поменял бокалы местами. «Клофелина боишься? — подумала. — Да у тебя в бумажнике, поди, больше ста рублей не будет. Ты же у нас осторожный, деньги с собой не носишь».

Она просто кожей чувствовала пары возбуждения, исходящие от Кашинцева: он ерзал в кресле, вздыхал, делал вид, что пьет мартини.

«Что же мне делать? Там, за стенкой, дядя Федор сопит, прильнув к окуляру видеокамеры. Здесь клиент от сексуальной тоски изнывает. Неужели придется по-настоящему доводить дело до постели? Ну уж нет!»

Из динамиков магнитофона поплыла мягкая проникновенная музыка Шопена.

— Расскажите мне о себе, Игорь, — повернувшись на каблуках, попросила Наталья.

— Что может рассказать о себе скромный служащий? Жизнь меня не баловала, а мой холостяцкий быт слишком тривиален для того, чтобы рассказом о нем заинтересовать такую эффектную даму, как вы.

«Это уже кое-что», — заметила она.

Вновь усаживаясь на диван, Наталья про себя отметила, как загорелся взгляд Кашинцева в тот момент, когда он с жадностью припал к бокалу, крупными глотками поглощая мартини.

Наталья тоже выпила немного вина, чем успокоила спутника. «Боже, как его разговорить, вытянуть из него хоть что-нибудь? — думала она лихорадочно. — Как же им всем хочется окунуть меня в грязь!»

Злобное отвращение к окружающему миру нахлынуло на нее. Наталья почувствовала, как у нее сдавило грудь, стало тяжело дышать. Перед глазами возникло отвратительное лицо пьяной тетки с взлохмаченными, словно у ведьмы, волосами — видение, от которого она не могла отделаться уже десять лет; наглая, ухмыляющаяся рожа Федора Михайлюка; слезящиеся глазки Руслана Гатаулина; тупая морда Рэма Сердюкова; циничная самоуверенность Сергея Баранова…

«Что со мной происходит? — с тоской подумала она. — Почему вся эта дрянь навалилась на меня вот так, сразу, что не продохнуть? Неужели это и есть расплата за прошлые грехи? Боже, как тяжело!.. Неужели я еще не заплатила непомерно высокую плату?»

Но омерзительнее всех был Кашинцев — его мышье лицо, бегающие глазки, суетливые движения, влажные, потные руки, то и дело потиравшие одна другую.

«Хоть ты выпрыгни из окна, — промелькнуло в голове, но она тут же отвергла эту мысль. — Нет! Не дождетесь, свиньи. Так просто вам меня не взять… Скорее вы все от меня в окна попрыгаете!»

Она с усилием изобразила вежливую улыбку, попыталась разжечь в глазах веселый огонек и ринулась в отчаянную атаку. Как кошка, зажатая в угол сворой лающих и истекающих слюной бешеных псов.

— Мне кажется, — ничем не выдавая своих чувств, заговорила она, — что вы себя, Игорь Петрович, недооцениваете. Я сейчас почему-то вспомнила французскую поговорку: нет некрасивых женщин, есть женщины, которые не умеют себя преподнести. Вы хоть и не женщина, но смысл от этого не меняется. Сидите нахмурившись и утверждаете, что жизнь у вас скучная и неинтересная, что вам совершенно нечего рассказать о себе. Но я абсолютно уверена, что это — не правда. Я даже наверняка знаю. Достаточно вспомнить, с каким энтузиазмом, с какой неподдельной любовью вы говорили об искусстве во время нашей встречи в ЦДХ.

Было заметно, что Кашинцеву лесть пришлась по сердцу.

— Ой, Наташа, — словно усталый путник после долгой дороги, томно произнес он, — искусство я действительно люблю, вы правильно заметили. Это для меня настоящая отдушина после рабочих будней. Я очень люблю рассматривать картины и скульптуры, часто бываю в Пушкинском музее, Третьяковке, обожаю классическую живопись, полотна старых мастеров, а всей этой современной мазни терпеть не могу.

— Я обратила внимание, — продолжала улыбаться Наталья. — Тогда, в ЦДХ, в этом гигантском выставочном комплексе с десятками экспозиций, мы прошлись с вами лишь по небольшому залу с иконами Рублева, а все остальное не вызвало у вас никакого интереса.

— Да какой там может быть интерес? — отмахнулся Кашинцев.

Наталья с удовлетворением отметила, что ее собеседник стал несколько спокойнее, расслабился. Спустя минуту Кашинцев вальяжно откинулся на спинку кресла.

— И все-таки вы меня не убедите, — ринулась она в атаку, — что такой ценитель прекрасного может относиться к своей работе как к чему-то скучному и неинтересному. Как говорится, не место красит человека, а человек место. Если вы — налоговый инспектор, значит, вам это нравится, значит, вы среди колонок цифр пребываете в своей стихии так же, как среди живописных полотен.