Чернильный ангел повесть
Шрифт:
“Храм Спаса на грудях”, как шутит (шутила) поселковая интеллигенция… Покойный батя Сашки, академик Бурштейн, известнейший хирург женских грудей… а Сашка – простой больничный врач… но это-то и нужно сейчас!
Да, вблизи дворец выглядел уже бледно, а сам Сашка, скрестив ноги, сидел против работающей выхлопной трубы старенькой
“Волги”, дыша полной грудью и закрыв глаза… Самоубийство?
Не время, товарищ! Я качнул его за плечо. В его открывшихся глазах я не увидел восторга.
– Нонку в больницу надо! Не едешь? – Я уставился на “Волгу”.
– …Еду! – с трудом поднимаясь,
– Может, тогда хоть заскочишь, а?
– Ладно. Счас… Но коек все равно нет.
В мятом белом халате (сам, что ли, стирает?), с отцовским потертым чемоданчиком он вышел из дома – степенно, солидно.
Трудно было увлечь его в бег! Я убегал, на бегу весело, заманчиво подпрыгивая. Мол, с горки-то? А? Одно удовольствие!
Потом, отдыхиваясь, стоял ждал… Потеряв терпение, возвращался
– хоть как-то поторопить!
Мы вошли в палисадник. Очин “ниссан” (дар японского народа) был, как прежде, разобран. Битте-Дритте, представитель русского народа и друг немецкого, блистал своим отсутствием. Лишь Левин
(сын еврейского народа) весело зыркал своими глазками из-за
Надюшкиной ограды.
Мы вошли в дом. Нонна, тяжело опираясь о стол, поднялась, покачнулась. Господи, одни кости, глаза и рот провалились. Лоб блестел.
Сашка молчал – видно, не ожидал такого.
– Да-а… Давно мы не виделись, – наконец выговорил он.
– И вот результат, – бледно улыбнулась она.
Мы вышли на террасу. Сашка закурил.
– Колеса найди, – приказал он.
Я огляделся. Никаких особых колес.
Только синий “форд-скорпио” Левина остановился у калитки Саввы, и я видел, как выходит статный, коротко стриженный Савва в спортивной “пуме”, садится в тачку… На разбой собрались? Вряд ли в больницу! Проклиная прежнюю свою необщительность, кинулся к машине. Открыл дверцу. Душно у них в салоне, накалено!
– Ребята! Жену в больницу надо срочно!
Левин поглядел на меня с изумлением, но Савва неожиданно буркнул:
– Ладно, давай!
А я его почему-то не любил. Но важно, что он Нонну любит.
Зачем-то махая рукой Сашке, я помчался к дому.
– …Эти мудаки в Кремле – что они думают? – страстно говорил
Левин, выруливая на шоссе. Я страстно кивал, соглашаясь.
Бурштейн неожиданно горячо вступился за правительство. Я на всякий случай кивал и тем и другим.
– Бедный! – вдруг горячо шепнула жена мне в ухо.
Мы въехали в Сестрорецк, зарулили в больницу. Поднялись по пандусу к приемному покою. Голова жены в закрытыми глазами
(уснула?) каталась по моему плечу.
Потом она лежала на железной каталке, рядом на такой же стонал рваный бомж. Сашка убежал и не возвращался.
– Есть, слава богу, коечка! – сообщил он, наконец появляясь.
–
Старушку одну только упаковали!
После этого бодрого, жизнеутверждающего заявления вышла мрачная толстая санитарка и покатила каталку. Жена вдруг протянула ко мне свою тонкую горячую руку, и я держал ее до дверей…
Все!– На вот рецепт! – протянул листочек Сашка. – Сегодня наше закапаем, а завтра, извини, – уже ваше. А теперь вали отсюда – у нас карантин!
Я остался с листочком в руках. Хотел было обратить внимание
Сашки на всеми забытого стонущего бомжа – он, видимо, уже стал тут всем привычной деталью пейзажа… Идти искать правду? Но на всех правды не напасешься! – таким подлым способом успокаивал я себя. “Приемный покой”? Могу я хотя бы здесь посидеть покойно, вытянув ноги?.. Нет. Я поднялся. Нашел аптеку – тут же, под крышей больницы, протянул рецепт… Сколько?! Сто семьдесят три рубля! Где же мне столько взять? У Очи? Он сам только думает о том, как взять!
В отчаянии я спускался по пандусу.
– Эй! – вдруг услышал я.
Левин и Савва, оказывается, ждали меня! Хотелось бы в аккурат одному… Но что поделаешь? Я их раб! Уселся сзади.
– Прокатимся… тут? – ухмыляясь, предложил Левин.
Я кивнул. Мы выкатились из Сестрорецка. Я то отключался, то слышал их разговор.
– …от плясуний этих изжога уже у меня! – голос Саввы.
Веселиться едем?! В самый раз!
Солнце с заката светило меж стволами сосен.
Я вглядывался, прикрываясь ладошкой… Куда?
А-а! Знакомые пенаты! Аж сердце сжалось – когда-то самая жизнь здесь была! Вот промелькнул писательский Дом творчества.
Когда-то по этой сосновой аллее степенно прогуливались ужасно важные, надменные типы… Казалось, что с ними может сделаться?
Смело революцией! Теперь там, за оградой, видны автомобили, и даже какие-то детские голоса звенят- но это уже жирует обслуга, освободившаяся от эксплуататоров и начавшая новую, светлую жизнь!
А на новую жизнь надеялись как раз мы, тут ее зачинали!
По этой вот аллее когда-то шел на станцию, на первые демократические выборы, на которых он выставлялся, наш тогдашний лидер Сережа Загряжский. Свою предвыборную кампанию он строил, в частности, на защите бездомных животных – и вот на этом перекрестке как раз увидал, что целую “собачью свадьбу”, целую разношерстную собачью свору ловят удавками на палках и поднимают, полузадушенных, в машину. Сережа смело кинулся в бой.
Душители, естественно, психанули. В результате Сережа добрался к своим сторонникам рваный, окровавленный. И был встречен овацией.
И на волне общего подъема был избран. Где теперь его избиратели?
Да и сам Сережа в Германии.
Да-а… Были времена! Вот тут, вдоль глухого зеленого забора, мы прогуливались парами после обеда, язвя правительство, которое нас, оказывается, содержало. Правительство почти открыто ругали тогда многие… но и мы не молчали! Наибольшую нашу язвительность вызывал “ложный детсад” напротив их забора.
Проходя мимо, все переглядывались и тонко усмехались. Домики, грибочки… не было там никакого детсада! Это правители, обитающие за зеленым забором, приказали наставить за дорогой домиков и грибков – якобы там детсад, – а на самом деле – чтобы никто там не селился, не ел их кислород! Звонких детских голосов не слышалось там ни зимой, ни летом. Эта тайна сплачивала всех нас, поднимала на борьбу!