Черное танго

Молодая женщина с короткими волосами и печальными глазами вздрогнула и побледнела. Выходит, и родная сестра, как и прежде, осуждает ее за любовь к немцу!.. Она столько надежд связывала с ее приездом, думала, что после всех ужасов, которые ей пришлось увидеть, она сможет лучше понять, что жизнь не всегда укладывается в те рамки, которые ей навязывают люди. Она рассчитывала обрести друга, которому можно было бы довериться, а увидела перед собой судью и врага. Франсуаза стояла, дрожа всем телом, униженная, неспособная произнести ни слова. Леа было стыдно, она не знала, что сказать, и ее молчание только усиливало неловкость. Лиза и Альбертина, сознавая свое бессилие, оставались немыми свидетельницами драмы двух сестер. И снова Шарль разрядил обстановку.

— Пойду скажу бабушке Руфи, что Леа выздоровела и что по этому случаю надо испечь сладкий пирог.

Это заявление вызвало смех у Лизы и бледную улыбку у Альбертины. Леа подошла к сестре и обняла ее.

— Прости меня. Вижу, что причинила тебе боль, но клянусь, это получилось нечаянно. Ты — жертва, как тысячи других, которых они искалечили…

— Отто был не такой, как они!

— Знаю, но он виноват вместе с остальными…

— Нет, он был добрый и не мог никому причинить зла!

— Он был немец!

— Остановитесь, девочки, — вмешалась Альбертина. — Вам обеим надо попытаться забыть прошлое.

— Забыть?.. — воскликнули обе разом.

— Да, забыть. Нельзя жить, постоянно пережевывая свои горести. Ты, Франсуаза, должна думать о сыне, а ты, Леа, отвечаешь за Шарля. Ради этих невинных детей вы должны сделать все, чтобы забыть. Это не только ваш долг, это — единственное разумное решение.

Пока тетка говорила, перед глазами Леа стояла Сара с невидимым ребенком на руках. Она зажмурилась и до боли сжала кулаки.

— Тетя Альбертина права. Ни к чему погружаться с головой в грустные воспоминания. Надо сделать над собой усилие. Я помогу тебе, Франсуаза, а ты мне.

Плача и нервно смеясь, сестры обнялись.

И вновь настали ясные дни — как в природе, так и в отношениях между обитателями Монтийяка. На семейном совете было решено, что Альбертина и Лиза будут жить в большом доме на втором этаже, где для них будут обустроены удобные комнаты, и что они без промедления дадут объявление о продаже домика в Лангоне. Не прошло и недели, как появился покупатель — молодой врач, желавший обосноваться невдалеке от родителей-пенсионеров, живших в Вилландро. Продажа домика принесла определенный достаток всей семье, позволила приобрести кое-какой инвентарь для виноградника, а также новый маленький грузовичок и подержанную легковую машину. В начале лета сестры де Монплейне не без грусти перебрались на постоянное жительство в Монтийяк. Лиза предпочитала, как она выражалась, «жить в городе», подразумевая под этим Лангон, что неизменно вызывало смех у Леа.

— Не волнуйся, милая тетя, я буду возить тебя за покупками в магазины Бордо, — утешала она старушку.

Пожилая модница и вправду успокоилась, услышав такое обещание. Альбертина же, не знай она о своей тяжелой болезни, никогда не согласилась бы на переезд из одного только опасения стеснить племянниц. Однако больше всего на свете она боялась оставить одну-одинешеньку свою ненаглядную и простодушную Лизу после ее, Альбертины, смерти. Не сказав никому ни слова, она купила участок на кладбище в Верделе недалеко от могилы Тулуз-Лотрека и от места захоронения Изабеллы и Пьера Дельмасов. Эта скромная и скрытная женщина готовилась в последний путь с единственной заботой: свести к минимуму хлопоты близких и любимых ею людей по ее погребению. Она хотела уйти из жизни со свойственным ей достоинством.

Каждый день Леа поджидала на пороге почтальона, но время шло, а от Франсуа не было никаких известий. Наконец, как-то утром ей вручили помятый конверт с множеством марок и штемпелей. Письмо было отправлено из Аргентины три месяца назад.

Леа бегом спустилась к террасе и, усевшись на металлическую скамью, на которой любил по вечерам отдыхать отец, нетерпеливо разорвала конверт.

«Буэнос-Айрес, 6 марта 1946 года.

Мой нежный ангел!

Нам, видно, предначертано постоянно разлучаться вместо того, чтобы спокойно предаваться любви. После твоего отъезда из Нюрнберга я надеялся вскоре также прибыть в Париж. Но накануне отъезда французское правительство отправило меня в Москву, откуда я тебе неоднократно писал, хотя и был уверен, что ни одно из писем до тебя не дойдет, поскольку советским товарищам повсюду мерещатся шпионы. Конечно, можно было прибегнуть к услугам дипломатической почты, но мне неприятно пользоваться ею для любовной переписки. «Почему?» — спросишь ты (а ты ведь действительно задаешь такой вопрос, не так ли?). Потому что мне всегда претило смешивать мои профессиональные занятия с личной жизнью. Оказавшись проездом на 24 часа в Париже по пути из Советского Союза, я помчался к Лауре на улицу Грегуар-де-Тур. Она мне сообщила, что ты — больная и в состоянии глубокой депрессии — только что уехала в Монтийяк. Я безумно волновался и пытался дозвониться до тебя, но линия была постоянно занята. На следующий день рано утром мне пришлось уехать в Берлин, так и не поговорив с тобой. Позднее, когда я увиделся с Сарой, и она рассказала мне то, о чем ты хорошо знаешь, я понял причину твоего тяжелого состояния. Я круто обошелся тогда с Сарой, обвинив ее в намерении переложить на тебя часть своих переживаний. Но как бы там ни было, эта женщина, к которой я отношусь с большой нежностью, вынесла такое, что строго судить ее абсолютно невозможно. Я понял, что ее рассказ был причиной твоего болезненного состояния и стремления избегать ее: ты ведь отказывалась отвечать на ее неоднократные телефонные звонки. Мне все это понятно. В тебе говорила твоя могучая жизненная сила, побуждавшая тебя смотреть на вещи прямо и избегать всего, что может тебе повредить. Однако в случае с Сарой тебе следовало бы сделать над собой усилие. Она, как и я, с пониманием отнеслась к твоей первоначальной, спонтанной реакции, но ни она, ни я не сможем тебя понять, если в дальнейшем твое отношение к ней останется неизменным. Подумай спокойно. Уверен, что ты со мной согласишься. После Берлина я побывал еще в Риме, Лондоне и Каире, где мне довелось сопровождать генерала Леклерка на борту «Сенегала». Наконец я приехал в Буэнос-Айрес, откуда надеюсь на будущей неделе выбраться. Я рад, что ты в Монтийяке. Наверное, восстановление дома уже закончилось. Все ли тебе там нравится? Если что-то не так, не стесняйся обращаться к архитектору.

Девочка моя, мне так тебя недостает! Так хочется бросить якорь где-нибудь подле тебя, любить тебя, восхищаться твоей любовью к жизни. В тебе, Леа, кроется огромная любовь к жизни. Помни об этом всегда. И остерегайся злых и скучных людей.

Любящий тебя Франсуа».

Ее руки, державшие письмо, медленно опустились на колени. Она слышала, как громко стучит в груди сердце. Только что прочитанные слова звучали в голове. Почему его не было здесь, рядом? Почему она прочла, а не услышала их от него самого? Она вдруг почувствовала страшную усталость. Где он теперь? Что кроется за этими его Поездками? Когда, наконец, он вернется?

8

Среди друзей Лауры двое или трое считали, что ее разочарование было скорее напускным, кое-кто был убежден в обратном, большинство же вообще не задавалось подобными вопросами, будучи целиком поглощено черным рынком, коммерцией и развлечениями.

В ней мало что осталось от простодушной провинциалки, восхищавшейся маршалом Петеном, а потом увлекшейся молодым полицаем Морисом Фьо, который оказался виновным в смерти Камиллы. Ее знакомство со стилягами из квартала Сен-Жермен-де-Пре и группой молодых спекулянтов с черного рынка превратило ее во вполне самостоятельную женщину. Ей не было равных в умении найти выгодный обмен (сливочное масло на табак, книги на обувь, пластинки с записями американского джаза, на мыло), а также в перепродаже дефицитных продуктов тем, у кого водились деньги. Деньги стали главной целью ее жизни. Имея деньги, можно было приобрести продукты, одежду, удовольствия, друзей. С деньгами можно было позабыть о страхе и быть свободной.

Первое время на нее еще действовали укоры тети Альбертины, и она говорила себе, что ее теперешняя деятельность наверняка огорчила бы покойных родителей. Но вскоре и тетки, и сестры без особых возражений стали принимать от нее «ниспосланную Провидением продовольственную помощь». С тех пор любой упрек по поводу ее нелегальных торговых операций только раздражал Лауру и заставлял пожимать плечами. Уж кто бы говорил, но только не те, кто проиграл войну, четыре года молчал, сотрудничал с оккупантами, выдавал врагу соседей-евреев или участников Сопротивления, не те, кто сначала кричал «ура!» Петену, а потом де Голлю, брил наголо женщин, бросал в колодцы как подлинных, так и мнимых предателей, и кто теперь кидается в объятия американцев!

Двадцатилетние юноши и девушки не желали иметь ничего общего со старшим, чужим для них поколением. Они отвергали тех, кого называли взрослыми, потому что им было стыдно за них. Конечно, среди них были и герои, но они либо погибли, либо пребывали в таком жалком состоянии, что хотелось отвести от них глаза и не замечать. Лаура восхищалась Леа, но считала, что со стороны сестры было величайшей глупостью рисковать жизнью ради страны, которая того не стоила. Теперь, как никогда раньше, надо было торопиться жить, и жить только для себя.