Черняховского, 4-А
Шрифт:
— Гражданка, — сказал он в чёрно-белую спину. — Из-за вас мне грозит слепота.
Две головы обернулись в ответ: обладательницы слепящего одеяния и её подруги. Подруга сказала:
— А не надо пялить глаза. Вредит здоровью. — И потом, когда он уточнил претензии, добавила: — Что ж, прикажете ей прямо здесь раздеться?
Он подбирал уже какой-нибудь не менее игривый ответ, когда все дружно вздрогнули от вопля педагога:
— Tabula rasa!
Речь, оказывается, шла об английском философе и педагоге Джоне Локке и о его идее влияния среды на воспитание, с чем и без этих криков все были совершенно согласны. (А «tabula rasa», кстати, означает по-латыни «чистая
Хорошёвское шоссе кончилось, переехали мост через канал, спрямляющий Москва-реку, дорога пошла под гору. Он перевёл скорость на нейтральную, но тут же снова воткнул четвёртую: надо отвыкать от прежних привычек, это ведь старая школа — чуть что, нейтральная. Теперь уже нельзя так ездить. Да и всегда небезопасно — хуже для торможения, — а учили так потому, что считалось: экономия бензина. Бензин экономили, а людей и машины калечили…
Миновали площадь, где троллейбус делает круг, поехали медленнее — тут был знак «не свыше тридцати»…
— Всё, как раньше, — сказала она. — Я здесь не была с тех пор, как мы…
— Не всё, как раньше, — сказал он. — Справа сделали пляж, а вон там шашлычная… И запрещающих знаков понавешали…
— А помнишь драмкружок? — вдруг спросила она…
Он играл тогда негра по имени Брет. Кажется, это был отрывок из американской пьесы «Глубокие корни». А Кира в том спектакле никого не играла. Была гримёршей и ведала костюмами… Он сидел перед зеркалом, и она мазала ему лицо тёмным гримом. Она впервые так смело дотрагивалась до него, раньше это были только мимолётные касания плечом или прикосновения к рукаву. У неё был очень сосредоточенный, взволнованный вид и жутко красивые глаза, а ему — он прекрасно понимал это — необычайно шла темноватая краска лица, и куртка с погончиками, и, вообще, до начала спектакля они играли уже свою собственную пьесу, где было всего два действующих лица и совсем не было текста.
Они часто стали видеться — после занятий возвращались вместе, бывали в каких-то компаниях, в кино, за городом — больше всего в Серебряном Бору…
Поворот налево, и по узкой холмистой дороге, ныряя в асфальтовых волнах, выехали к пляжу Татарово. Он поставил машину у самой опушки, под соснами с чушуйчатыми, серыми, как у запылённого старого крокодила, стволами.
Когда-то они знали тут все тропинки, все пни и корни — какие на что похожми, все причудливые деревья, и самые высокие, и самые красивые, и то, что надломилось, и то, на котором вырезано: «Надя + я = лю…» Когда-то они, наверное, с закрытыми глазами могли пройти от этой вот опушки, через холм, где изогнутая сосна по прозвищу «локоть друга», и до пруда, затянутого ядовито-зелёной ряской, слева от которого на проплешине среди травы — скамейка…
Но сейчас пошли не в лес, а к реке. Здесь тоже всё было знакомо: две раскидистые ветлы, песчаная насыпь поодаль, назначение которой они никогда не понимали, травянистый невысокий берег. Казалось, и волны были те же самые, что прежде, — тоже вернулись сюда через десяток лет — такие же невысокие, сероватые, с такими же точно гребешками и мелкой рябью.
— Помнишь, — спросила она, — ты сказал… вот здесь…
— Да, — сказал он. — Постой… я…
— Ты сказал, что должен, наконец, выполнить свой беспартийный долг, и поцеловал меня. Это было в самый первый…
Потом было ещё много встреч и прогулок. Были ночи, проведённые в лесу, ночи у друзей и знакомых, близость урывками — до прихода кириной матери из кино или от портнихи; или когда его друг, у кого они сидели в гостях, вдруг срывался с места, хлопал
себя по лбу и говорил, что совсем позабыл, у него срочное дело в другом конце города, пусть они обязательно подождут, он вернётся часа через два, не раньше, а на соседку пусть не обращают внимания и на стук в дверь отвечать не обязательно…Так прошло около двух лет…
С другого берега Москва-реки, с холма, где из зелени торчат синие маковки церкви, послышались звуки трубы. Точно такие же, что десять, или сколько там, лет назад — на тех же самых нотах. Это курсанты военно-духового училища наигрывали свои упражнения. И точно такие же высились там глухие заборы, окружая невидимые дачи…
По середине реки промчался милицейский катер.
— А милиционер-то уж определённо не тот, — сказал он. — Тот, наверняка, давно получил повышение…
— Почему мы не поженились? — спросила она.
Значит, думает… хочет думать, что он хотел этого, только никогда не говорил… Может, она права?..
— Не знаю. Я тоже много думал об этом, — соврал он. А может, сказал правду?.. — Особенно, в то лето, в Молдавии…
Всякие тогда мысли приходили к нему в деревне под символичным названием Карантин, где они пробыли недели три, и о чём, много лет спустя, он написал стихи.
Господи, прошло почти полвека
С тех любовных игрищ и утех…
Не любовь тогда была, но веха —
Может быть, одна из главных вех.
Мы не знали, где — но были стойки —
Преклонить нам души и тела:
В сад Нескучный и на чьи-то койки
Страстность неуёмная звала.
Противостояла нам система —
Каждую минуту, день и час:
Из ветхозаветного Эдема,
Как Адама с Евой, гнали нас.
И единственное было лето:
В Приднестровье наш нудистский пляж —
Там презрели Лютера заветы,
Были фрукты, рай, и в нём шалаш!
Там в большом колхозном вертограде
Мы срывали древние плоды —
Не по зову Змия, спорта ради
И, хитрить не буду, — для еды…
Но, с небес без жалости взирая,
Вседержитель сделал ход конём,
Нас опять исторгнув прочь из рая…
Меньше месяца мы были в нём.
…Над Москва-рекой носилась чайка. Она покрикивала и часто окуналась в воду.
— Если чайки много купаются, это к ненастью, — сказала Кира. — Такая народная примета… Как поживает та женщина? Её звали Марьяна, верно?
— Мы давно расстались, — сказал он. — Почти тогда же. Лет через шесть я женился. Она тоже очень хороший человек.