Черный дом
Шрифт:
Однако неумолимая реальность вновь и вновь разрушала его хрупкие, зыбкие, точно рябь на воде, мечтания, с помощью которых он тщетно пытался укрыться от неё. Когда он открыл глаза, перед ним расстилалась всё та же кромешная тьма, в которой не было видно ни зги; он продолжал дышать застоявшимся, затхлым подвальным воздухом; вокруг по-прежнему стояла мёртвая, давящая тишина, какая обычно бывает в закрытых, изолированных помещениях. Он чувствовал себя словно бы находящимся под землёй – что в какой-то мере и было на самом деле, – заживо погребённым в душном каменном гробу, наполненном густым плотным мраком, где, наедине с самим собой и своими тоскливыми думами, он понемногу начинал сходить с ума, шарахаясь от чёрного, беспросветного отчаяния к наивным, лишённым всякого вероятия надеждам
И ещё одна – наверное, действительно последняя – фантазия внезапно возникла в его расстроенном мозгу, уже слабо отличавшем иллюзии от реальности, и на какое-то время захватила его, дав ему короткое обманчивое утешение. Он вдруг вообразил, что всё происшедшее с ним в этот день и продолжавшее происходить сейчас – это просто чья-то злая шутка, жестокий розыгрыш, похожий на те, что он видел по телику. Это предположение, точно яркий солнечный луч, осветило его сознание и вырвало его ненадолго из бездны неутешного горя и безысходности. Он приподнял голову, отёр повисшие на ресницах слёзы, и на губах его впервые за долгое время заиграла слабая, робкая улыбка.
Да-а, как же он раньше не подумал об этом? Неужели так трудно было понять? Это же элементарно! Это просто бросается в глаза! И надо быть последним дураком, тугодумом, кретином, – таким вот, как он, – чтобы сразу же обо всём не догадаться. Его попросту кто-то разыграл! Скорее всего, не кто иные, как его же друзья, совершенно не случайно именно сегодня бесследно пропавшие куда-то, будто сквозь землю провалившиеся. Это было очень на них похоже, это было в их духе, этого вполне можно было от них ожидать. Да, пожалуй, только от них и можно было! Ведь проделывали же они разного рода шутки, порой довольно жестокие и даже опасные для жизни, с другими, чаще всего с бомжами; и он сам не без удовольствия участвовал в подобных специфических развлечениях. А вот теперь, по-видимому, его неугомонным, бесшабашным приятелям, вечно находившимся в поисках новых, всё более оригинальных и экстремальных развлечений, пришло на ум «прикольнуться» на кем-нибудь из своих, и их выбор пал на него.
Гоша не мог бы сказать, зачем они это сделали и каким образом им удалось всё это организовать, его не смущали явные несообразности и нестыковки в этой новой, фантастической версии случившегося, рождённой его воспалённым воображением. Но он в своём добровольном самоослеплении и не задавался этими вопросами, не пытался мыслить логически. Ему удобно и приятно было тешить себя химерами, надеяться, несмотря ни на что, на лучшее, верить в то, что всё будет хорошо, что всё закончится благополучно.
Он чуть не рассмеялся, вспомнив, как Алина запугивала его россказнями о четырёх гостях этого дома, якобы замученных ею и её напарником. Что за вздор! Как он мог в это поверить? В то, что такая милая, приятная во всех отношениях девушка, ослепительная красавица, способная лишь очаровывать и покорять своей неописуемой прелестью всех вокруг, может быть жестокой, хладнокровной убийцей, подвергающей свои жертвы страшным мукам и наслаждающейся этим! Какая чушь! Как он мог повестись на такой грубый, примитивный обман, неспособный ввести в заблуждение даже ребёнка? Ему было стыдно за себя, за своё простодушие и легковерие, граничившие с идиотизмом. Ведь его приятели, когда всё это закончится, проходу ему не дадут, он станет притчей во языцех, главным объектом их бесчисленных насмешек и острот, они будут припоминать ему эту историю и его позорное поведение в ней до конца его жизни! Чтобы избежать этого каждодневного осмеивания и не умереть от стыда, ему, вероятнее всего, придётся сменить место жительства, уехать в другой город, где никто не слыхал ни о нём, ни об этом постыдном для него происшествии…
В этот миг, прервав его радужные, уносившие его всё дальше от грешной земли мечты, откуда-то сверху донеслись глухие стуки и словно чьи-то невнятные голоса. Гоша, которого эти тихие, едва уловимые звуки поразили как гром среди ясного неба, замер, насторожился и, затаив дыхание, прислушался. Немного погодя ему почудились как будто чьи-то шаги. «Идут за мной!» – пронзила его, точно калёным железом,
жуткая мысль, мгновенно вернувшая его из светлой, воздушной области фантазий на жёсткую почву безотрадной действительности. Позабыв о своей слабости и не проходящей головной боли, он вскочил и довольно резво бросился вверх по неровным, скользким от сырости ступенькам. Достигнув двери, припал к ней ухом и, стараясь унять бешеное, буквально оглушавшее его сердцебиение, прислушался.Однако, как ни напрягал слух, ничего не услышал. В коридоре было тихо. Из других частей дома тоже не доносилось никаких звуков. Могло сложиться впечатление, что хозяева его, как и положено в ночную пору, спят глубоким крепким сном.
Послушав ещё минуту-другую и так ничего и не уловив, Гоша отстранился от двери и испустил застрявший в горле тяжёлый вздох. Медленно провёл рукой по влажному, пылавшему от напряжения лицу. Затем приложил её к по-прежнему колотившемуся, будто хотевшему выскочить из груди сердцу. Чувствуя ладонью его учащённый дробный стук, начал плавно водить ею по левой стороне груди, пока оно понемногу не успокоилось. Тогда он вновь протяжно вздохнул, бессильно уронил руки вдоль тела и некоторое время стоял неподвижно, чуть склонив голову и упёршись взглядом в дверь.
Потом вдруг его руки, словно независимо от его воли, зашевелились, задвигали пальцами, вытянулись вперёд и стали осторожно и тщательно ощупывать запертую дверь. Она была сделана из толстых, плотно пригнанных одна к другой досок, между которыми не было ни одной сколько-нибудь заметной щели; лишь в двух-трёх местах виднелись мелкие, будто по недоразумению оказавшиеся здесь щёлочки, – сквозь них из полутёмного коридора в объятый густым мраком подвал проникали слабые, едва уловимые глазом отблески горевшего в отдалении, на кухне, света. Обрывки этого далёкого тусклого освещения, как и услышанные им только что звуки, убедили Гошу в том, что хозяева, скорее всего, не спят, а лишь отдыхают, чтобы чуть попозже – и, вероятно, уже очень скоро! – с новыми, свежими силами, засучив рукава, взяться за дело…
Едва подумав об этом, он плотно, со скрипом, стиснул зубы, напрягся всем телом и шумно, с лёгким хрипом задышал, как если бы ему не хватало воздуха. На него будто повеяло холодом. Перед глазами, как в видеоряде, замелькали чёткие, красочные картины одна мрачнее другой, порождённые не в меру богатой и услужливой фантазией, – картины того, что, возможно, случится с ним вот-вот, через считанные мгновения…
Думать об этом, а тем более видеть это, словно наяву, было невыносимо. Гоша глухо простонал, точно он острой боли, затряс головой, пытаясь стряхнуть с себя это пугающее, чересчур явственное зрительное наваждение, и, забывшись, хватил кулаком по двери.
И тут же пришёл в себя. Обомлев, не смея пошевелиться, он широко раскрытыми, полными невыразимого ужаса глазами уставился на дверь. Он не сомневался, что его стук был услышан и, очевидно, принят за попытку выломать дверь и вырваться на свободу. И сейчас, без сомнения, за ним придут, чтобы жестоко наказать за эту попытку!
Несколько мгновений прошло в напряжённом, томительном ожидании, оказавшемся, впрочем, напрасным. Никто за ним не шёл. В коридоре, как и во всём доме, по-прежнему царила глубокая, никем и ничем не нарушаемая тишина, в которой он вновь мог расслышать неровное, то учащённое, то замиравшее, биение своего сердца.
Тишина эта, однако, не обольщала его. Он понимал, что мёртвый покой и сонное оцепенение, в котором якобы пребывал дом, кажущиеся, обманчивые. Но он не мог и не хотел больше обманываться, тешить себя пустыми, неосуществимыми надеждами, верить в чудо. Он знал, что где-то там, в глубине дома, затаились до поры до времени два чудовища в человеческом образе, в чьей власти он по воле своей несчастной судьбы оказался в этот роковой для него день. И они, по всей вероятности, решают в эти минуты вопрос о том, какой смерти его предать, какой вид казни избрать, как сделать так, чтобы он страдал подольше и доставил тем самым своим мучителям как можно больше дикого, извращённого удовольствия, которое они, по-видимому, способны были получать только таким способом – терзая, мучая и конце концов умерщвляя случайных, ни в чём не повинных людей.