Черный дом

Алина вдруг смолкла, точно прислушиваясь к чему-то или, может быть, отдавшись на минуту всколыхнувшимся в ней воспоминаниям о собственном прошлом. Но эта внезапная задумчивость длилась лишь несколько мгновений. Она тряхнула волосами, словно отрешаясь от несвоевременных, возможно, неприятных ей мыслей, и, сложив губы в вызывающе-похабную улыбочку, заговорила вновь:

– Но вскоре выяснилось, что папуля предпочитает молоденьких… ну очень молоденьких девочек! И красивых, конечно. А я как раз такая тогда и была… Ну, красивая я, разумеется, и сейчас. Даже, думаю, ещё красивее, чем тогда. А вот молодость, увы, проходит. Какая жалость! Девятнадцать намедни стукнуло. Уже девятнадцать – это ж ужас просто! Как время летит. Скоро совсем старушкой стану. Поморщусь, сгорблюсь, увяну… фу, гадость какая, даже представить противно… И кто, спрашивается, на меня тогда посмотрит? Кто клюнет на мою удочку? Кого я смогу тогда заманить сюда, вот как тебя сегодня?.. Да-а, для женщины молодость и красота – это самое главное. Это самое убойное её оружие, которое косит мужиков, как траву. Это её основной капитал, который нужно вложить как можно выгоднее, чтобы удвоить, утроить, удесятерить его! И этот капитал у меня, слава богу, имеется. В достатке! Природой я не обижена. Так ведь? – пристально воззрившись на Гошу, спросила она с нескрываемым выражением презрения к нему и уверенности в собственном превосходстве.

Гоша вскинул глаза и несколько секунд исподлобья смотрел на неё. Даже в нынешнем своём положении, после всего того, что произошло и продолжало происходить с ним по её вине, – а о том, что ещё должно было произойти в самом ближайшем будущем, он и подумать боялся, – несмотря на всё это, он по-прежнему не мог не признать, что она необыкновенно хороша. Эти тонкие, изящные черты прекрасного лица, гладкая нежная кожа оливкового оттенка, безупречная точёная фигура, стройная и гибкая, как у лани, плавные, закруглённые движения, мягкий, завораживающий голос не совсем обычного тембра, который приятно было слушать даже тогда, когда она говорила ужасные и отвратительные вещи, а главное – огромные, чуть не в пол лица, лучезарные глаза, упорный, пронизывающий, с лукавой хитрецой взгляд которых проникал, казалось, в самую душу, – всё это, вместе взятое, производило на него непередаваемое, потрясающее впечатление. Да, она действительно была неописуемо, чертовски красива, с этим трудно было поспорить. И не было ничего удивительного в том, что он, едва увидев её там, в сквере, был мгновенно очарован, можно сказать околдован, её прелестью и грацией и готов был идти за ней, как на поводке, куда угодно, хоть в пекло. Именно туда, по иронии судьбы, он и попал!

Но теперь, после всего происшедшего, после всего того, что он узнал о ней с её же собственных слов и о чём он смутно, но небезосновательно догадывался, он смотрел на неё совсем другими глазами. Застилавшая их розовая пелена спала, очарование рассеялось, чувственное возбуждение улеглось. Теперь он знал – или, во всяком случае, был очень близок к этому, – кто на самом деле эта яркая, сияющая, как звезда, красавица, точно сирена, завлекающая неосторожных и легковерных путников, чтобы погубить их.

– Короче, папуля положил на меня глаз, и мы стали любовниками, – чуть закатив глаза кверху, предавалась воспоминаниям, по-видимому, очень гревшим ей душу, Алина. – И это было круто! До сих пор мурашки по коже, как вспомню нашу первую ночь… хотя, может быть, это был день, неважно… Мне было шестнадцать, и хотя целкой я, разумеется, уже не была, всё равно поначалу было немного страшновато. Да и папуля, скажем откровенно, был не особенно нежен – накинулся на меня, как изголодавшийся зверь… Но меня необычайно возбуждала сама мысль, что я трахаюсь с отчимом, с мужем собственной матери, с тем, кого я называла отцом. Это незабываемое ощущение! Это стоит попробовать. Запретный плод, как известно, сладок, – в этом я убедилась на опыте…

В этот миг её сверкавший, беспорядочно бегавший по сторонам взгляд случайно задержался на красовавшихся над столом весёлых картинках, изображавших необузданные плотские утехи двух страстных любовников. Несколько секунд она внимательно рассматривала их, будто видела впервые, а потом кивнула на них Гоше и прищёлкнула языком.

– Да, талантливый человек талантлив во всём! Мой дорогой папуля не только великолепный, непревзойдённый любовник, но и незаурядный живописец. Прям Сальвадор Дали… доморощенный. Вон, вишь, что он тут нацарапал как-то на досуге… благо досуга у него предостаточно… Да ты видел уже, наверно. Себя самого и меня – в очень интересный момент! Конечно, он здесь кое-что приукрасил… преувеличил… Но, в конце концов, настоящий художник – не копиист. Он совершенно не обязан рабски следовать натуре. Он имеет право на своё особое видение, на воображение, полёт фантазии…

Высказав несколько этих соображений искусствоведческого характера, явно где-то услышанных или прочитанных ею и довольно странно звучавших в её устах, Алина, вероятно, поняла, что углубилась не в свою сферу, и, состроив забавную гримаску, вернулась к куда более близкой ей теме и перешла на более привычный и свойственный ей лексикон:

– И потом, гораздо приятнее, по-моему, трахаться с взрослым, опытным, умелым мужиком, чем с таким молокососом, как ты! – И она опять бросила на Гошу уничижительный, почти брезгливый взгляд, примерно такой же, каким он сам не так давно смотрел на старого бомжа, дремавшего на автобусной остановке.

Этот её взгляд, перехваченный Гошей, многое объяснил ему. До него окончательно дошло осознание того, кем на самом деле он являлся в глазах этой самовлюблённой, высокомерной, время от времени обливавшей его своим безграничным презрением девицы. Он был для неё тем же, кем был для него тот самый обтёрханный вонючий бродяга с остановки, то есть вообще не человеком, тем, на кого всегда смотрят сверху вниз, в лучшем случае с пренебрежением и унизительной жалостью, как на дряхлого, беспомощного старика или нищего, в худшем – с омерзением и гадливостью, как на крысу или паука. В данном случае ближе к истине был, очевидно, второй вариант: ни о каком снисхождении и жалости к нему с её стороны не могло быть и речи. В её глазах, когда они обращались на него, сверкала лишь издевательская насмешка, то и дело сменявшаяся лютой злобой и неукротимым садическим желанием раздавить, растоптать, уничтожить его, заставить его страдать, корчиться от боли и ужаса, молить о пощаде, или, скорее, о том, чтобы его убили и тем самым прекратили его муки. Он недоумевал, не в силах понять, откуда взялась у неё эта дикая, бешеная ненависть к нему, совершенно незнакомому ей человеку, в полном смысле слова первому встречному, не сделавшему ей абсолютно ничего – ни хорошего, ни дурного, не причинившему ей никакого вреда, ничем не обидевшему её, не сказавшему ей ни одного худого слова. Это была загадка для него, странная, необъяснимая, головоломная тайна, разгадку которой, – он понимал это всё отчётливее и безнадёжнее, – ему, вероятнее всего, не суждено было узнать.

– Ну, мамашка, понятное дело, не пришла в восторг, когда узнала, чем мы с папулей занимаемся в спальне… и не только там. Помнишь, пап, как она впервые застукала нас… в самый, блин, неподходящий момент! Вот умора была! Жесть! – Обернувшись к своему сожителю, Алина с игривым выражением подмигнула ему и залилась радостным, беззаботным смехом, как если бы речь шла не о чём-то постыдном и гадком, что следует тщательно скрывать от посторонних, а о какой-нибудь невинной детской шалости, о которой приятно и весело вспомнить.

«Папуля», однако, не разделил её веселья. Или, вернее, по его лицу, как обычно, бесстрастному, непроницаемому, неподвижно-сосредоточенному, невозможно было понять, что он думал и чувствовал в этот момент, – если, конечно, предположить, что он вообще способен был думать и чувствовать. Лишь мимолётная смутная тень как будто пробежала по его грубым застылым чертам, и что-то весьма отдалённо напоминавшее улыбку на мгновение показалось на плотно сомкнутых мясистых губах, когда он смотрел на свою заразительно, от души хохотавшую подругу. Показалось – и тут же исчезло без следа, точно он сам понимал, что улыбка совершенно неуместна на его вечно угрюмом каменном лице.

Девушка же, отсмеявшись, чуть сдвинула брови и раздражённо передёрнула плечами, будто опять вспомнив о чём-то неприятном и тягостном. О чём именно, она невольно высказала вслух, хотя, по всей видимости, не собиралась этого делать. Хмуро глядя прямо перед собой, она вполголоса, ни к кому не обращаясь, а разговаривая как бы сама с собой, пробормотала сквозь зубы:

– Старая дура… алкоголичка проклятая… ты вздумала тягаться со мной. Со мной! Отобрать у меня моего мужика. Моего! Только моего!.. Скажи спасибо, что я не сгноила тебя в дурдоме, где тебе самое место. Пожалела. Мать всё-таки, какая никакая… И, возможно, зря пожалела. Ещё неизвестно, что из этого выйдет…

И вдруг, словно в ответ на её обращённые в никуда слова, откуда-то из глубины дома донеслись смутные, приглушённые звуки: не то шорох, не то постукивание. Донеслись – и тут же прекратились, как если бы тот, кто издал их, сам испугался своей дерзости и поспешил затихнуть. Но Гоша, несмотря на не прекращавшийся шум в голове, всё же уловил их. И немедленно сделал вывод: «Возможно, в доме есть ещё кто-то!»

Алина же, которую эти неожиданные звуки вывели из задумчивости, слегка встрепенулась, бросила куда-то в сторону быстрый косой взгляд и, взяв со стола пачку сигарет и зажигалку, немного нервно, как показалось Гоше, закурила, окутав себя сизым колышущимся облаком. Постаравшись вернуть на своё лицо надменную, презрительно-ироничную мину, она вновь обратилась к безмолвному, уныло поникшему Гоше, неподвижно скорчившемуся на полу, рядом с поваленным при его падении стулом, и бессильно привалившемуся спиной к стене: