Черный феникс. Африканское сафари

На мою просьбу подробнее рассказать о гондэрской школе А. Текле говорит:

— Как и в Лалибэле, местные художники отдавали предпочтение искусству настенной фрески и книжной иллюстрации-миниатюры. Однако это было не застывшее в своем развитии искусство. Гондэрские мастера смело отходили от средневекового канона. Просвещенная, вольная атмосфера, которая царила в те годы, позволила им выйти за рамки религиозной тематики. Именно здесь, в Гондэре, родилась светская эфиопская живопись, да и светское национальное искусство вообще. Появились новые жанры: художники начали изображать на портретах современников, обратились к историческим, в первую очередь батальным, сюжетам.

К сожалению, сохранилась лишь небольшая часть того, что некогда украшало замок Иясу. Однако и этого достаточно, чтобы понять: эфиопская живопись во второй половине XVIII века была на взлете, — воодушевленно рассказывает Афеворк. — «Африканским Рафаэлем» называли европейские визитеры аббу Хайлу, имевшего в Гондэре многочисленных учеников и последователей. Посмотрите, как смело расцветили они свою палитру. Если лалибэльские фрески отличает колористический аскетизм, одноцветие фигур, однообразие лишенного декора фона, то гондэрцы смело начали использовать всю цветовую гамму, обыгрывать световые контрасты, украшать задние планы.

Это особенно хорошо видно на уже известном нам полотне, запечатлевшем казнь Криштована да Гамы мусульманами. Сочные, яркие краски этой картины сближают ее с народным лубком.

К сожалению, не дошло до нас имя гондэрского мастера, создавшего фреску о легендарном Яреде — музыканте из народа, еще в аксумские времена, при Калебе, разработавшем каноны церковной музыки. На огромном настенном изображении Яред запечатлен в тот момент, когда он пел ныгусэ нэгэст. Калеб был так заворожен и пленен его дивным исполнением, что не заметил, как облокотился на царский жезл, острый наконечник которого случайно вонзился в ногу Яреду. Великий музыкант был настолько увлечен, что даже не чувствовал боли, в то время как алая струйка крови стекала на землю.

— А как выглядело убранство дворца при куарийцах? — спросил я у Афеворка.

— Видите, кое-где на голых каменных стенах белеют небольшие бумажки. Это — подсказки вашему воображению. На них надписи: «Здесь висел украшенный драгоценными камнями щит Иясу Второго»; «На этом месте стояла фигура эфиопского воина в полный рост, вырезанная из черного дерева». А эта бумажка даже рассказывает нам о паркете дома. Он был из розового палисандра, богато инкрустированного слоновой костью.

Многое, конечно, приходится домысливать. В архитектуре замков куарийцев нет былого средневекового аскетизма, и это наводит на мысль, что их внутреннее убранство носило, если хотите, даже легкомысленный характер. Именно применительно ко дворцу Иясу II, когда речь заходит о гондэрских сооружениях, можно говорить об очевидном иностранном влиянии. Известно, что куарийцы дали приют в Эфиопии грекам — беженцам из Смирны, подвергавшимся дома гонениям на религиозной почве. Среди них было немало ремесленников — они-то и создали пышный, явно нарушающий эфиопскую традицию декор дворца. Появился даже зал, верхняя половина стен которого была сплошь облицована венецианскими зеркалами. Другая комната полностью, включая полы, была облицована слоновой костью. Кремовые паласы и бархатные шторы для нее доставили из Фландрии.

Да и сама жизнь стала более светской, страна как бы избавилась от мрака религиозного фанатизма. В значительной степени, наверное, это можно объяснить тем, что куарийцы в отличие от амхарских и тигрейских феодалов традиционно не были связаны с церковью.

При этом Мынтыуаб и Иясу отнюдь не были атеистами, они отлично понимали все выгоды, которые дает их собственной власти союз с церковниками. И поэтому всячески укрепляли и поддерживали их авторитет. Однако делали они это не путем усиления церковного мракобесия времен Зэра-Яыкоба, а путем активизации культурного, просветительского начала в деятельности церкви. Известно обращение Иясу II к монахам, в котором он просит «сделать так, чтобы внешним видом своим не походить на диких деревенских колдунов» и «одеваться подобающе роли духовных наставников» его подданных, дабы «одной внешностью внушать уважение к себе, а следовательно, к Богу». В этих целях были введены торжественные, соответствующие духовному сану одеяния, позолоченная обувь. Более красочными и внешне привлекательными стали церковные обряды.

Многозначительным штрихом к картине той духовной атмосферы, в которой жил Гондэр, стало нововведение Мынтыуаб. Еженедельно, после воскресной службы, красавица ытеге устраивала в своем дворце приемы, на которые приглашала представителей высшего духовенства, теологов, поэтов, музыкантов. Воздав должное искусству царских поваров, гости выходили на «террасу споров», где при активном участии императрицы разгорались жаркие диспуты на богословские темы. Их прерывал лишь ужин, после чего собравшиеся состязались в поэтическом мастерстве. В соответствии с канонами эфиопского стиха в стиле «кыне» они сочиняли импровизации, полные многозначительных иносказаний. Нередко к гостям присоединялся и молодой Иясу II.

Тут же, на «террасе споров», ученые и грамотеи получали императорские заказы на переводы арабских, греческих и византийских книг на геэз. Иясу составил длинные списки наиболее выдающихся произведений христианских авторов, с которыми надлежало ознакомиться его придворным. Переведенные книги затем переписывались в нескольких экземплярах дворцовыми писцами, после чего передавались на вечное пользование в монастыри. Самая большая коллекция рукописей была собрана в ныне знаменитом монастыре Святого Гэбрыэля на озере Тана.

По преданию, посетив как-то монастырь, Иясу настолько проникся «мудростью времяпрепровождения над книгой в тиши острова», что решил создать там богатейшую библиотеку. Он приказал свозить на остров все ценные книги, сохранившиеся в других монастырях и соборах. По всей стране распространилась слава о богатом книгохранилище, куда приезжали ученые со всех концов империи. Чтобы помочь им, император приказал построить на берегу озера деревню, послал туда своих крепостных и велел «возделывать землю, дабы книгочеи всегда были сыты». Каждый, кто отправлялся в библиотеку, мог запастись в этой деревне продовольствием за счет казны, погрузить его в лодку-танкуа и на ней добраться до монастыря.

На такой же лодке-танкуа, сплетенной из папируса, путешествовал и я от одного острова озера Тана к другому. Приветливые монахи в черных рясах из монастыря святого Гэбрыэля рассказывали, что в былые времена на харчах Иясу некоторые читатели проводили в библиотеках год, а то и два. Собранные под монастырскими сводами книжные богатства настолько велики, что над ними можно просидеть всю жизнь, и то прочитаешь лишь их малую толику. Раскрывая передо мной замки старых кожаных фолиантов, украшенных драгоценными камнями, перелистывая золоченые страницы, показывая дивные по колориту древние миниатюры, монахи сетовали на то, что к большей части этих книг уже никто не прикасался лет сто. А это значит, что богатейший пласт источников по истории Эфиопии все еще остается неизученным. Немалые богатства хранятся и в других островных монастырях и п устынях озера Тана.

Щедро поощрялись и те, кто хотел учиться. Рассылаемые из Гондэра во все концы страны глашатаи систематически оповещали население: каждый, кто хочет познать грамоту в столице, будет получать там бесплатный обед. Преуспевших в обучении переводили на лучшее довольствие, отстающим еду урезали. Мысля современными категориями, можно сказать, что, переходя из класса в класс, ученики имели перспективу значительно улучшить свой рацион.

Тот, кто проявлял способности в стихосложении, получал из императорского дворца душистый тэдж. Серьезно засевшим за изучение книг оттуда присылали даже виноградное вино.