Черный Гетман

— К кому изволите, ясновельможный пан?

— До кошевого Молявы. С депешей от любецкого сотника и друга его, пана Кочура. Сам буду Ольгерд, компанеец.

Лицо охранника помягчело.

— Коли так, то милости просим. Вы пока коней своих расположите, а я сей же час доложу.

Ольгерд кивнул, соскочил с коня, понаблюдал как сползает на землю едва живой Сарабун и оглядел казацкое хозяйство.

Куреневский кошевой, друг и соратник лоевского сотника Тараса, обитал в доме столь размашистом, что в нем без труда разместилась бы рейтарская рота. Которая при этом вполне могла использовать бескрайнее подворье если уж не для кавалерийских, то пехотных маневров. Не успел он оглядеться в поисках сообразного места, где можно было дождаться аудиенции, не расхаживая цаплей по двору, как на крыльце появился джура.

— Пан Ольгерд! Просим в хату, ждет кошевой!

— Здесь пока подожди, — бросил лекарю Ольгерд и взбежал вверх по добротным ступенькам, не издавшим под его весом ни единого скрипа.

Кошевой Богдан Молява, как и все соратники старого сечевика, чем-то неуловимо напоминал самого Кочура. Здоровый как бык, нарочито-хмурый, он вышел в залу из дальних покоев, кивком направил Ольгерда к столу, чуть сварливо спросил:

— Ты значит, ты и есть от брата моего кровного посланец?

— Я, пан кошевой! — Ольгерд расстегнул сумку и протянул казаку пакет с толстой печатью ярко-красного сургуча.

Молява внимательно разглядел печать, повернул на свет, проверил — не повреждена ли, хмыкнул довольно и с хрустом переломил ее пополам. Вытянул сложенный лист, развернул, подержал в руке, после чего крикнул в дверь:

— Иван!

В комнату мигом влетел давешний джура.

— Слухаю, пан кошевой!

— Читай, — протянул ему лист Молява.

Тот забегал глазами по строчкам, зачастил:

— … а-моего-компанейца-ольгерда-как-своего-прими-и-на-новом-месте-ему-помоги-устроиться… воин-он-опытный-пятерых-в-бою-стоит-и-хлопец-надежный…

Кошевой выслушал джуру и, чуть заметным движением брови, выставил чтеца обратно за дверь. Еще раз оценивающе глянул на Ольгерда.

— Что же ушел от Кочура, раз так хорош?

— Не в сотнике дело, — ответил Ольгерд. — К девке посватался, а она мне отказала. От позора службу оставил.

— Вон значит как, — хохотнул кошевой. — Оно и понятно, парень ты видный, от баб позору терпеть не привык. А что ежели, и в Киеве тебе какая-то зазноба гарбуза подарует? Тоже уйдешь?

— Я здесь жениться не буду, — нахмурился Ольгерд. — В Полесье с лихвою хватило сватовства. Пока что думаю лишь о службе…

— Ой хлопче, от тюрьмы, сумы да супружеского ложа не зарекайся, — вздохнул кошевой. — Ну да ладно, балачки это все. Если серьезно, то просьба Тараса для меня считай что приказ. Сегодня гостем будешь, стол соберем, потолкуем за доброй чаркой. Переночуешь у меня, а завтра в полковую канцелярию съездим. Наш полковник гайдуков себе набирает, буду тебя пропонувать. Если в стрельбе себя покажешь — непременно возьмет, цнит он метких стрелков.

— Попробую, — кивнул Ольгерд. — Но сразу говорю, что по горшкам не силен палить, все больше в бою приходилось.

Старый казак кивнул с уважением, размышляя о чем-то подошел к распахнутому окну. Выглянул на двор. Вдруг заметил там нечто и переменился в лице.

— Кто это топчется у сарая? С тобой приехал, что ли?

— Да, со мной, — Ольгерд привстав у стола, увидел, что кошевой рассматривает скучающего Сарабуна. — Это лекарь…

— Лекарь!!! — заревел Малява почище черниговских зубров. — Да то же тот самый лиходей, что меня в походе чуть на тот свет не отправил!!! Я лихорадкой тогда занемог, а он прописал мне горилки с двумя ложками пороху. Сам гетман наш, Богдан, говорит, так лечится… Я и выпил, щоб его чорты в прогорклом масле жарили… Подослан он был ляхами, не иначе. Едва богу душу не отдал, думал кишки все спекутся, до сих пор животом маюсь, горилку почти не пью, да на кашах сижу, словно старец беззубый.

"Только этого не хватало", — с тоской подумал Ольгерд.

— Не гневись, кошевой, — попробовал урезонить он казака. — Я-то совсем не ведаю о тех делах, а Сарабуна сотник Тарас знает отлияно. Может и обознался ты. Охолонь, а потом уж все и решим.

Но слова, предназначенные для того, чтобы урезонить вспыхнувшего как сухой хворост хозяина, достигли действия прямо противоположного.

— Не гневись?!! — зарычал казак. — Да у меня почитай шестой год как кол для него заготовлен…

Ольгерд понял, что если сей же час не прекратить этот нехороший разговор и не остановить готового лопнуть, как перегретый казан кошевого, то через какую-то минуту, когда сюда ворвутся охранники, его с Сарабуном жизнь не будет стоить и ломаного медяка.

— Никакого кола не будет. — твердо ответил Ольгерд и, для пущей убедительности, перенес руку с пояса на сабельный эфес.

Урезонить разъяренного казака встречной угрозой оказалось не лучшей мыслью. Вспомнилось, как в персидском походе перепуганные насмерть погонщики пытались остановить слона, которому изобретательные донцы всунули под хвост тлеющий уголек. Таким же угольком и оказались для кошевого ольгердовы слова. В глазах у кочуровского кровника вспыхнул нехороший рысий блеск.

— Так ты значит с ним заодно, убить меня заслан!? — с этими словами он ринулся на Ольгерда.

Не теряя времени на бесполезные уговоры, Ольгерд отскочил к идущей вдоль стены деревянной полке, схватил первый попавший под руку тяжелый, а стало быть не пустой горшок и метнул его в голову кошевого. Снаряд попал точно в лоб, Молява охнул, закатил глаза, безвольно опустил свои граблеподобные руки и осел на пол. Тут же и выяснилось, чем был наполнен горшок — по щекам кошевого поползли языки белого липового меда.

Ольгерд, не мешкая, отволок обеспамятевшего казака за печку, накинул на него сверху рушник, отдышался и спокойно вышел за дверь, где стоял встревоженный джура:

— Что там такое, пан? Звал кошевой?

— Да нет, — хмурясь, будто чем озабочен, ответил Ольгерд. — Главного-то в письме не было сказано, а новость я ему на словах передал не шибко и добрую. Вот он и разгневался. Велел не тревожить пока. Размышляет.

Джура, судя по оторопевшему виду, никак не мог примерить к старому казаку слово "размышляет", однако и показаться на глаза гневливому господину определенно не спешил.

Ольгерд, сдерживаясь из последних сил, медленно, с ленцой прошел к коновязи,

где у поленницы скучал Сарабун. Приложив палец к губам, Ольгерд скосил глаза на дом, мол молчи и не оглядывайся, после чего незаметно со стороны прихватил ничего не подозревающего лекаря за капюшон и прошипел ему в ухо:

— Ты зачем же, пьявочник поганый, здешних казаков горилкой с порохом потравил?

У Сарабуна задрожали колени и вылезли из орбит глаза. Он зашептал, испуганно озираясь:

— Не виноват, я пан Ольгерд! Хотел как лучше, а получилось, как у прошлого московского посланника… Давно же дело было было, я тогда только из родного Бердичева в Киев приехал и подручным у коновала устроился. Вот мы однажды с хозяином в богатый дом пришли, охотничьих псов лечить, а там французский инженер гостил, имя его я запомнил, Гийом де Боплан. Он грамотный был шибко, про казаков книгу писал, при нас зачитывал хозяевам про то, как сичевики от болезней лечатся. Я тогда речепт сей и приметил. Потом, у Хмельницкого в войске, вызвали меня к поважному казаку, велели его лечить. Вот я ему это средствие и прописал. Кто же знал, что Боплан сей с чужих слов побасенки собирал да для красного словца за правду выдавал? Как прослышал я, что казак помирает, испугался, сбежал в другой полк, где с паном Кочуром повстречался, храни его бог. Свечки потом ставил за погубленную по глупости христианскую душу…