Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 1

– И вот, этот наш риторический, наш теперь-то понимаю, еще по-философски политический вопрос не имеет как бы никакого отношения к самому обсуждаемому нами великому и вечному тому древнему и современному искусству, даже к искусству художников из нашего родного камчатского из Хаилино Килпалина Кирилла Васильевича, да и еще Этьенна Павла Николаевича, и даже народного танцора и стихотворца Ваямретыла Алексея Александровича.

Но он, мой в некоторой степени каверзный вопросик имеет отношение ко всему их и к моему Времени, он имеет довольно таки прямое отношение ко Времени в котором этот даже Камчатский художник жил, да и эти, и не только Камчатские художники жили, и творили, и так еще преодолевая само Время и лично своё Пространство, как они страдали! А еще, как те же мальчишки, они о самолетах и о полетах под небесами всегда ведь мечтали. Особенно здесь на Камчатке, где другого транспорта и как бы, и нет даже сегодня

Он мой каверзный это вопросик имеет еще и непосредственное отношение к его камчатского художника судьбе.

К его художника Килпалина Кирилла и Этьенна Павла к их тому внутреннему каждодневному волнению, как и к волнению моего московского деда перед тем обменом пятидесятирублевых денежных купюр, выводимых по чьей-то воле из оборота, так как надо было с народа именно вот таким способом собрать немного деньжат и на их приватизированные ими же электростанции и даже на те игрушечные сына моего старшего самолётики типа его Березовского Бориса Ил-96 или ИЛ-86, а то и на ТУ-130, или даже как бы лизинговый Боинг-777, а может даже на тот современный собранный где-то во Франции европейский А-310.

– И именно теперь я рад, что дед мой и дядя жены моей Сущенко Федор Маркович, не получил тогда еще и инсульт после обмена всех тех его десяти или двадцати 50-ти рублевых купюр, а прожил еще до своих Богом ему на Земле, отмеренных 86 лет, когда уже, как и в поистине свободной Японии, как бы и не стыдно за прожитые годы, когда тебе не стыдно за детей и внуков своих, когда ты вымолил у Господа Бога и еще, и дождался рождения и любимого правнука Александра Даниловича…

– А имя-то, какое русско-былинное!

– А отчество, какое поистине русское!

– Какие оба имени искони сказочно наши былинные!

– И внука второго Никиту Смоленского он еще, слава Богу, нашему дождался.

– И также имя, и фамилия его какие поистине исторические, и еще такие приземленные.

– И, было ведь деду Федору чему от души тогда радоваться.

– Было деду чему еще тогда и восхищаться.

– И, понятно, что он и для него забылся затем этот их и пятидесятирублёвый обмен, и этот их весь всенародный наш «перестроечный» ваучерный обман 90-х, когда свои ваучеры мы по наивности сдавали в Московскую ту «недвижимость» по-детски еще наивно полагая, что она та «недвижимость» восьмисотлетняя и московская уж наверняка никуда от нас не денется, а еще и прирастет дивидендами или каким-то процентщиками, так как на века вперед устоит пред всеми даже будущими финансовыми штормами, так как она же на то и недвижимость…

– Слово то, какое корневое, значимое недвижимость… Её то, и двинуть невозможно, так как она недвижима.

– А оказалось?

– Но та недвижимость стала их приватизированными столичными, а не нашими электростанциями и еще их нанофирмами, но не нашими имуществом и не нашими дивидендами или даже какими-то к пенсии дополнительными нашими доходами.

Глава 7. Всё что вокруг нас – поистине космическое и такое же Вселенское?

– И еще, после моего такого длинного пролога спрашиваю я:

– Возможно ли, что всё это, что сам вижу поистине космическое и такое же Вселенское?

– Поезд и два незнакомых пассажира.

И вот всю дорогу беседуют два абсолютно независимых друг от друга собеседника.

Спрашиваю всегда себя:

– Почему же мы такие разговорчивые в пути и в поезде, и намного, и менее разговорчивые в общественном городском транспорте и даже ничего часто не говорим своим сослуживцам, и друзьям на своей работе о себе и о всех своих переживаниях?

Едучи в поезде, мы полагаем, что будет, как и на небе. Метеорит пролетит и его самого, да и след его мы больше никогда встретим, и не увидим. Так и наша поездка в этом поезде – кратковременное перемещение во Времени и перемещение в самом земном нашем Пространстве и понятно, не только из столицы Москвы до ранее уездного и провинциального Липецка, но и от одной точки буквально в другое пространственное измерение, так как здесь столица, а там до сих пор у некоторых в головушке их настоящая провинция. И здесь в нашей столице совсем отличный и особый ритм всей их столичной убыстренной жизни и одно у них восприятие действительности, и иной масштаб его, а там, в недалеком провинциальном пусть и областном Липецке всё по иному, всё иначе и вероятно разве чуточку помельче, даже сами дома и помыслы людей, но и по более качественнее, да осмелюсь об этом подумать и чуточку, уж наверняка оно там, на периферии все-таки по нравственнее. И сам воздух здешний чище, и землица эта нечерноземная менее загрязнена, да и душа человека вероятно намного и почище, да и нет такого, как здесь в переполненной народом столице, загнанного в эту длинную предлинную трубу московского Метро, которое всех, как бы нас на своём эскалаторе как по ранжиру в чем-то даже в одежде темной, и довольно практичной для частых и долгих поездных поездок, чтобы не пачкалась, как бы всех по ранжиру выравнивает, тех кто в метро ездит и всех других кто им не пользуется, всех как бы в этой толпе еще чуть-чуть утихомиривает, лишая даже естественной энергетической подпитки от дневного и еще такого летом теплого Солнечного света, лишая всех москвичей того соснового донского или Северодонецкого савинского на взгорке Довгалевском моём свежайшего воздуха с ароматом живицы, когда иду по небольшой сосновой рощице, а то и лишает там в том Метро здешнего намоленного и чем-то особым, и звенящим искони русским воздуха Задонского монастыря, где такое чувствуешь единение с землицей здешней. А, прогуливаясь там по монастырской округе, я пью святую ту водицу из не иссякающего родничка, бьющего откуда-то из здешней благодатной черноземной нашей русской землицы и не убоюсь, что там еще есть свинец, что там еще и радиоактивный, как на бряньщине йод или даже опасный для жизни нашей стронций, выбивающий из кости моей кальций, основу жизни нашей, а то и сами ядохимикаты, которыми поля в округе обработали крестьяне совсем недавно, И я не убоюсь, что там еще какие-то и другие городские поллютанты (загрязнители), даже диоксины из современных пластиков, которые так нам и нашим лёгким вредны и так опасны лично для меня, и для моих детей, и для всех наследников моих.

– А часто ли мы об этих невероятно сложных и невероятно противоречивых категориях размышляем и всуе быта нашего, и в постоянной жизненной спешке думаем ли каждодневно о них-то?

И вот, в пассажирском поезде никогда не требуют, и не требуется, по давно и не нами заведенному этикету представляться, а еще называть свою настоящую фамилию или имя, можно даже, как и мне, автору этой книги вымышленное имя-псевдоним и даже отчество, а тем более другое место жительства и не свой домашний адрес, и номер телефона, и даже должность или истинное твоё место работы не сообщать и не раскрывать соседу по купе и не требуется этого всего.

Едучи в поезде, хоть в скором или в номерном экспрессе, хоть в простом пассажирском или даже в такой теперь комфортной скоростной пригородной электричке каждый едет с ожиданием своей единственной, только лично его остановки и, закономерно полагает, что можно вот так скоротать время, сократив времечко, ожидания встречи и, даже что-либо неосторожно о себе или своих сослуживцах взболтнуть и, послушать ту чью-то независимую оценку, которую никогда в глаза твои не дадут те же твои сослуживцы. Никогда они не скажут тебе, особенно если вы начальник или даже на ступеньку их выше, а они не прочь бы её побыстрее и занять вместо вас. Именно такой угрозы в поезде нет. Нет и угрозы, что ваши все секреты и ваше это полу откровенное повествование кому-либо невзначай или по случаю передадут из членов семьи или из тех же завистливых сослуживцев, которые воспользовавшись вашей вдруг вспыхнувшей непонятно почему откровенностью, приведут вас к настоящей карьерной или даже семейной плахе или даже к тому высокому эшафоту, где все и вся превратился в тлен.

Да, и естественно в поезде Вы ведь понятно не на исповеди у своего духовника, которому надо всё и без утайки открыть, и естественно о себе всё ему как на духу сразу же и рассказать…

И еще, не факт, что он ваш духовник давно не в том их бериевском КГБ или, как тогда не в той изощренной еще царской охранке, а может и в сегодняшнем, оснащенном суперкомпьютерами ФСБ… Изначальная природная и государственная суть то их всех спецслужб по времени нисколько не изменилась и не меняется даже с годами, да и задачи у них те же самые – они у них государственные.

И удивительно, как бы их сегодня не называли, как бы их сегодня не осовременивали, как бы их не приравнивали в США пусть к ФБР и наше современное ФСБ, суть-то их работы самих специальных, тех государственных, нужных нам всем служб с душами нашими никогда и нисколько в принципе не видоизменяется. И, как были они талантливыми, так они ими и остались, да и учат пять лет в секретных тех институтах и закрытых для простого глаза академиях не абы то, как и даже не кое-чему, а чтобы в душу твою могли они заглянуть чуть ли не с самим электронным микроскопом. А сегодня это им, даже не будучи духовниками твоими так легко. Стоит только им взять твой сотовый телефон и всё о тебе станет им сразу же известно.

И они, те специальные службы смогут и легко, и точно, да и вовремя по-настоящему оценят этот твой труд «Черный квадрат» Казимира Малевича и его истинную цену и даже первый ли он или даже четвертый ли он, о котором мы сегодня так долго говорим и с которого мы, как бы весь сегодняшний разговор с читателем, как бы исподволь и начали…

И, садясь в поезд, Вы заранее понимаете, что с Вас и нас всех, следующих с Вами пассажиров, как бы и сняты все взаимные обязательства, что так важно и, что Вас слегка даже при этом расслабляет, и снимает ту первичную всегдашнюю тревожность, и пред насторожённость нашу при разговоре, и общении с другим человеком, а тем более еще и первым встречным или вот этим незнакомцем, которого может быть в другой раз в своей жизни и не встретить больше уж никогда.