Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 1
Шрифт:
И не спрашиваю я Вас:
– А делали ли Вы те каждодневные и все те маленькие шаги и шажки по достижению задуманного Вами?
Если же мы не делаем никаких усилий, чтобы дождаться внуков своих, чтобы увидеть улыбку их и саму радость их земному бытию, то вновь и вновь задаю себе один и тот же вопрос:
– А зачем же тогда еще и жить мне?
И, видя, как у внука моего не держат его еще слабые ножки, понимаю, что будет и у него настоящее будущее, и будет с годами сила в ногах его, и затем еще быстрее меня ведь он побежит по землице этой. И, именно это так душу мою радует, и так меня одухотворяет, и тогда то, и та может быть философская, и та математически невозможная будущая сахаровская завтрашняя наша неопределенность все же после научения и долгого роста, и упорного преодоления, становится настоящей явью всей силы мышц его, явью плача сегодняшнего его, когда он только на этот свет родился, как бы всех и вся, по-философски отрицая, как бы всех нас и вся, но уж наверняка только не отрицая вот меня и не мою особую по-дедовски особую родную трудно, описуемую любовь только мою именно к нему внуку моему единственному…
И вот, желаемое то моё, замышленное когда-то в молитве моей это завтрашнее будущее становится явью, так как она молитва та странная услышана была Господом Богом нашим Иисусом Христом и всё, что загадал ты, стоя в так за века намоленном не одним поколением россиян в Даниловом монастыре в центре Москвы и, затем в величественном, и неповторимом Сергиев Посаде в ближайшем Подмосковье, и
И вот, если мы настойчиво сегодня не мечтаем, и если мы сегодня страстно не желаем и искренне до самозабвения не возлюбим, то абсолютно ничего ведь в нашей жизни и жизни наших близких по-настоящему, и не происходит, и со временем как бы не меняется. И надо, и так искренне, как и в первый раз страстно, и самозабвенно любить, и довольно таки страстно до самоотдачи нам всем мечтать, и так неистово до настоящего умопомрачения всего моего сознания еще желать чего-то, хоть того самого малого, хоть не в отдаленном и таком пусть, и неопределенном будущем, а только завтра или даже буквально чтобы через час.
И ты, теперь осознаешь, что если что-то уж точно наметишь, если чего-то от души страстно возжелаешь, если начнешь пусть и медленно, ступенька за ступенькой подниматься вверх по самой лестнице нашей Жизни, то и первый этаж легко пройдешь, и до самых невероятных земных высот дойдешь, при условии, если не резко, если, не прыгая, если довольно таки размеренно, но все-таки уверенно идти только вперед. Если, только не сбивая своего дыхания и, еще как бы, и, не надрываясь, чтобы и сердечко своё не перенапрячь, и легкие свои при этом движении твоём и моём быстром не надорвать их.
Глава 8.
И вновь о нашем может даже врожденном таланте и еще о жизни
к
онкретного и земного человека Этьенна Павла Николаевича.
И вот вспоминая теперь талант Этьенна Павла, вспоминая его я так чувственно понимаю, что сама наша история не терпит сослагательного наклонения, если бы…
Мы видим…
Он, художник из Хаилино, мог легко нам показать на своих полотнах те маленькие эпизоды только его кипучей хаилинской жизни, а еще многогранной жизни его такого малочисленного теперь нымыланского народа, которые ему казались такими значимыми тогда, когда он их и писал, которые ему казались существенными, и, которые казались даже вечными, как это он изобразил в картине «Хаилинская красавица» или в той же своей картине «В вихре танца» или «Зимняя пляска в Килпалинском Хаилине», где он быстро и легко, где он, практически сильно для развития сюжетной линии и, не напрягаясь, мог выразить ту особую здешнюю камчатскую всю быстротечность самого великого здешнего камчатского Времени, где он, запечатлевая мгновения радости от встречи Нового 2003 года вместе с тем, показывал нам всю вечность окружающего нас Времени, ясно показывал нам всю вечность нашего существования и вечность нашего бытия на такой круглой землице, где зима обязательно и так уверенно следует за коричнево-огненной осенью, а красная анадромная рыба следует весной после той холодной и лютой зимы к своим теплым, этим желтым и таким переливчато золотистым аметистовским пескам кожей своею, чуя и даже тот особый её здешний особый тот её металлический запах, самородной невероятно тяжелой и такой же невероятно ценной платины, и чуя никому не понятный тот непередаваемый запах всего здешнего камчатского солнечного огненно-желтого золота, всего блестящего серебра и внове же платины, а еще более ценного, и довольно редкого родия, а еще никеля и даже особо пахнущей желтой как и все здесь серы, видя в здешней чистой ключевой водице, а зовут её здесь, как и меня – нилгыкын мымыл – чистая вода, и еще ясно видя те крупные фиолетовые кристаллы здешних ледяногорских аметистов, и видя на берегу таких красивых молодых хаилинских рыбаков и сказочных нимф-рыбачек, видя, как вечный неповторимый здешний камчатский хомминг, зовет их в эту новогоднюю ночь к своим и единственным только их избранницам, чтобы затем нежданно уже этой же осенью, родился и он Килпалин Кирилл Васильевич 6 октября 1930, и я 15 ноября 1950 года, и моя жена 5 августа 1951 года, и старший сын Алексей 11 сентября 1976 года, и младший сын Василий 18 июня 1984 года, и внуки Даниил 19 апреля 1990 года, и даже младшенький внучок Степушка 23 октября 2012 года, и еще он Павел Николаевич Этьенна 15 августа 1962 года, и даже двоюродный внук мой 18 марта 1992 года Андрюшенька Гамак, и 11 ноября 2011 года четырехлетний двоюродный внучок Артурчик, где-то там, на Днестровской далекой от Камчатки молдавской той коричневой землице…
Но, когда он, когда он Павел Этьенна только окунался в здешнюю холодную северо-камчатскую повседневность хаилинской жизни, когда он сам приходил к философскому осознанию своей еще кому-то нужности.
– И, было ли у него тогда и вчера желание писать очередную картину, сочинять очередной только его и свой художественный сюжет, чтобы удобно расположить свои мазки на по случаю подвернувшемся холсте?
– Кто это знает?
А еще, нет у него той же качественной художественной краски, и нет даже физической возможности её вот сейчас пойти и здесь купить в здешнем сельском полупустом магазине
А ведь, проще всего ему с братом своим или просто с хорошим соседом опрокинуть даже на улице эти сто горячих для его души тех залихватистых ста грамм водочки. Или достать из своих штанин как у Владимира Маяковского сто, или сто пятьдесят рублей с трудом им же выторгованных, как аванс за будущую картину да взять и обменять внове на неё, на такую привлекательную и одновременно «горькую» и на такую еще для души его «горячую-огненную», и тогда ему ведь не нужны уже никакие знойные и даже такие страстные к мужскому телу «ни девушки» и даже ни те для кого-то ядовитые, сказочные, только из глубин душу теребящие пантерные или еще какие-то красно шляпные, как и рыба здешняя красивые и красные пантерные «мухоморы». И, ни о каком уже его том юном новогоднем хомминге нет уж и речи нашей, так как и интерес, тогда у него к телу девичьему сам по себе почему-то в раз пропадал, и сам видимый его хомминг куда-то улетучивался вместе с его творческим вдохновением и на целую неделю, и даже на целый месяц, когда нет уже никакого желания брать в руки кисть, да и сил никаких нет, так как каждодневная головная боль, а еще эта не то сердечная боль, наверное стенокардия или под ложечкой,
от того чуть ли не врожденного гастрита, а то может быть и язвы двенадцатиперстной кишки, которую, давным-давно надо бы и вырезать, да все желания нет и времени у него нет…А уж затем, как всегда, как вчера и даже позавчера, а жизнь здесь в Хаилине в сезоны длинные-предлинные довольно таки размеренная и такая в чем-то унылая и даже как бы однообразная.
И, внове холодное утро с вечера в не топленной, в его однокомнатной и давно не ремонтированной квартире.
А затем, когда к тебе приходит и такая распирающая твой череп головная боль, распирающая изнутри твои мозги, буквально вдавливая в острые ребра костей его головы, а еще приходит какая-то ломота во всем твоем теле вместе с невесть откуда возвращающимся его сознанием и даже, как бы с его осознанием, что ты же, как бы и творишь, в неизвестно где и, как лежащем теле, и когда, еще даже не открыв глаза, ты видишь такие перед твоими глазами, бегущие и быстро меняющиеся разноцветные картины, и даже быстро мелькающие картинки. Именно тогда, ты ощущаешь такие вихри внутри себя остаточного того его огня зелененького передвижения и уже ясно, не поймешь кристалла ли это аметиста фиолетово-розовые внутреннее особое излучение из того далекого здешнего золоторудного месторождения «Аметистовое» или может быть это первые лучи Солнца из-за давно не стираной мамушкой занавески легко проникают, будя тебя через твои еще не умытые веки. И они с легкостью пробиваются в твои заспанные глаза, чтобы в твоей памяти затем оставить надолго, виденные тобою как яркие всполохи в ночи те удивительные и только ему понятные образы и запечатленные твоей памятью те неповторимые картинки, которые ты затем и за час легко по памяти воспроизводишь сначала упавшим из печурки угольком, или завалявшимся на полу грифелем карандаша или даже в цветной краске на туго натянутом подрамнике или небрежно, вероятно еще на прошлой неделе загрунтованном брезентовом жестком холсте…
И здесь, в килпалинском, и в его Павла Этьенна Хаилине, и в его месте вместе с тем золотисто-желтым Солнцем исподволь поутру просыпается и то твоё внутреннее желание эти картинки быстро запечатлевать сначала в карандаше или даже в особой и непередаваемой его графике, чтобы затем.
А в Природе здешней в Камчатской, как всё в мире идет как бы по особому кругу, как и в Природе нашей, чтобы всё повторить и затем еще не раз повторять вновь и вновь!
И, даже то его томное пьяное похмельное утро, и даже вчерашний долгий вечер с хаилинскими друзьями, которые может быть вовсе и ему да, и тебе не друзья, и вдохновлено рисуя, и вспоминая ту затянувшуюся осень, и, естественно голодную, и холодную здешнюю последнюю его 2009 года зиму, а может и еще радостную твою выпивку под песни заунывные их с друзьями, и такое затем горькое твоё утреннее одинокое на полу холодном до блевотины болезненное утреннее похмелье. И в памяти его по телу такие повторяющиеся конвульсии и даже особые болезненные спазмы, а во рту такая желчная, невесть откуда берущаяся изжога, что рука сама тянется к ведру с холодною ледяною водою, так как оно стоит где-то на полу или на низенькой табуретке, у самого входа, а дверь та нисколько не прикрыта и сквозняк такой силы, что морозу здешнему и хаилинскому, и труда не стоит её ту воду до самой изморози и ледяной корочки охладить.… И вот, ты, глотая её ту чистую воду – нилгыкын мымыл, ты легко затем, соединяешься с моим чистым псевдонимом нилгыкын мымыл, что обозначает на нымыланском и олюторском, а вернее алюторском наречии – чистая вода, и он только разве чуточку отрезвляясь, и через минуточку возвращаясь к здешней хаилинской повседневной жизни, осознает своё это никчемное каждодневное вне творчества его житие-бытие.
И тогда, никто его уже не остановит от напряженного и вдохновенного труда, никто не оторвет его и тебя от большого холста, ни горячий такой ароматный чай из цветочков и листьев, сушеной княженики и здешней, что по высокому обрывистому берегу Тылгаваям растет ягоды шиповника, бережно поставленный рядом твоей заботливой и такой молчаливой мамушкой, ни та её ароматная из этой простой пшеничной муки и естественно без дрожжей лепешка, только, что от заботливого теплящегося в его то доме горящего очага, испеченная на остатках нерпичьего жира, ни как бы худая такая уже холодная, недоеденная с вечера оленья наваристая шурпа, которая вот в круглом норовящем всегда опрокинуться казанке на пороге у той же, как всегда приоткрытой двери зимой поставлена там вместо холодильника.
Именно этим утром никто и ничто не отвлечет тебя, покуда ты не реализуешь в этих быстрых своих уникальных и размашистых, повторяющихся мазках, увиденное твоим, таким воспаленным не то во сне, не то от выпитого сознанием, увиденный своим, слегка помутненным уж наверняка от вчерашнего сознанием, которое как бы потихоньку пробивается откуда-то из глубин и издалека изнутри, как и здешнее Солнышко из-за этих высоких сопок, и ты только затем понимаешь, что надо спешно писать и дописывать именно эту картину, так как сегодня вторник. Это ведь здесь в Хаилине рейсовый день. Ты уже, как истинный художник, а еще и как от самого бога здешнего всё видящего за свои триста лет жизни Кутха творец понимаешь, что надо писать и побыстрее угольком рисовать, что надо после 12 часов идти в здешний на окраине твоего родного села Хаилино аэропорт… и, предлагать свои…, даже еще не высохшие картины пилотам с вертолета МИ-8МТ, чтобы те затем привезли тебе, а лучше мамушке твоей и сахар, и рис, и гречку, и сигареты, и может быть толстый тот на подрамник готовый холст, и даже новую краску из самой Москвы или из соседнего с Камчаткою центра Дальневосточного федерального округа, как его сегодня называют Хабаровска, куда они периодически ездят на тренажёры и чуть ли не ежеквартально, чтобы все привезенное ими на раз собрать в мешки, и на продырявленную, и где-то еще подлатанную кусками плоского алюминия ранней весною лодку «Казанку», и мигом по быстрой извилистой Тылге, а затем по реке Тылгаваям, по её быстрому течению, по её многочисленным из деревьев заторам, по её многочисленным летним каменистым, обмелевшим из-за отсутствия дождей по всем каменистым перекатам, когда плоское днище легко врезается в обкатанную до шарообразного состояния гальку и, тогда скрежет гнущегося под ударами о гальку тонкого и ломкого металла, а то и даже вращающихся на полном газу дюралюминиевых винтов, которые буквально в миг о те камни и песок сами до основания истираются, и ты окрыленный тем внутренним желанием полной свободы, а еще и творческого одиночества и еще раз полной, и абсолютной свободы на всех парах мчишься на месяц или даже на два в далекую здешнюю килпалинскую, в его коричневую летнюю, а то и в осеннюю тундру, и в свою хаилинскую тихую тундру за вдохновением и за всеми новыми впечатлениями от самой здешней наверняка размеренной только твоей уникальной Тополевской жизни. Ты мчишься туда далеко на килпалинскую Тополевку, откуда видна завораживающая твоё внимание гора Ледяная с её платиной и всем внутри неё золотом или даже в просторный на берегу домик к здешнему хаилинскому строителю Виктору Пеликану (а он уже давно ему разрешил пользоваться своим просторным домиком), чтобы только подальше от этих хаилинских, таких привлекательных магазинчиков, и даже от этих хаилинских его друзей-выпивох, мимо которых, ты уже не можешь, не завернув в гости и пройти, и нужно именно теперь тебе бежать от той в нём в том магазинчике третьей полки, на которую глаза сами смотрят, скользя по сказочным этикеткам «Пшеничная», «Путинка», «Экстра», «Столичная» а еще и «С перцем», и еще понятно «На березовых бруньках»…. Но всё они ведь и по 165 рэ, и по 225 рубликов, и даже чуть дороже 378 рублей, а вон та «Путинка» здесь стоит аж 411 рублей. То ли от самого названия, или от особого её качества и так хочется именно её Павлу сейчас попробовать, чтобы внове пришли к нему поутру и те сказочные девушки, и чтобы пришли еще те красно-шляпные мухоморы, которые легко и безмятежно погружали его уже не первый раз в ту его бесконечную алкогольную грезу.