Черный лед

Ее одежда представляла собой груду бесформенного тряпья — ни в коем случае нельзя было выходить в этом на люди. Она бы скорее вышла совершенно голой, чем влезла в его одежду, но инстинкт самосохранения у нее все же оставался. Надеть одежду Бастьена Туссена означает в перспективе больше никогда его не увидеть — что ж, пусть будет так.

Вся его одежда была черной. Ну разумеется — он ведь был не просто чудовищем, он любил театральные эффекты. И не важно, что единственными брюками, которые она могла надеть, оказались свободные пижамные штаны из шелка. Подобно большинству мужчин, особенно французов, он имел узкие бедра, а она в этой части не была обделена.

Вот только французом Бастьен не был. Непонятно, по какой причине она в этом не сомневалась — слишком совершенное произношение, манеры, вообще все, что к нему относилось, только подтверждало сведения, добытые ею в Интернете. Сын производителя оружия из Марселя — ничего удивительного, что он занялся бизнесом по его поставке. Должно быть, от легального вооружения до нелегального его распространения — один шаг.

Женатый сын оружейника, напомнила она себе, вдевая руки в рукава его шелковой рубашки и напрягаясь от предчувствия болезненных ощущений. Шелестящая тонкая ткань едва коснулась ее кожи, и опять это необъяснимое отсутствие боли. Хлоя подошла к окну и осторожно выглянула наружу. Было пасмурно, моросил дождь — похоже, опять могут вернуться недавние ливни. Для снега было еще рановато, а впрочем, мир ведь сошел с ума… Ей казалось, что в мире уже не осталось ничего нормального.

Денег не было — она тщательно обшарила все помещение. Нашла небольшой запас порошка — предположительно героина или кокаина — черт его знает, она в этом не разбиралась, — но никакой наличности. Ни цента, чтобы добраться до противоположного края Парижа. Сориентироваться оказалось достаточно легко — слева возвышалась Эйфелева башня, мрачный город перерезала извилистая Сена. Придется невесть сколько пробираться по улочкам и закоулкам до ее дома в квартале Марэ, но лучше уж так, чем оставаться здесь. Хуже этого ничего быть не могло. Она схватила его пальто — длинный черный кашемировый тренч, масленой мягкостью мнущийся в ее руках. Слабый запах его парфюма раздражал ее настолько, что она чуть было не сбросила его, чтобы не заворачиваться в эту ткань, не чувствовать его запах, не ощущать его тепло.

Но сейчас было не время для театральных жестов. Она пригладила рукой волосы, почувствовала неровные лохмы, подпаленные кончики. С этим она сейчас ничего сделать не могла, но, когда вернется в свою квартиру, попросит Сильвию как-нибудь их подровнять.

Бастьен сказал, что возвращаться в ее квартиру слишком опасно — вот только он слишком много ей лгал, и единственной четко идентифицируемой опасностью в ее жизни был он сам. Кроме того, никто ведь не знал, где она живет. Сильвия сняла крохотную квартирку у одного из своих бывших любовников, и никто из них двоих не числился арендатором. Почта для Хлои приходила на адрес «Братьев Лоран», ее сотовый числился за американским провайдером, и отыскать ее здесь было практически невозможно, если не приложить поистине чрезвычайных усилий. Но она не думала, что они сочтут ее достойной таких усилий.

Это не означало, что она не собиралась возвращаться в Америку. Она ни на секунду не верила Бастьену, но за последние двадцать четыре часа увидела достаточно, чтобы понимать, что непреднамеренно связалась с очень опасными людьми, и если этот человек принадлежит к числу «хороших парней», тогда ей совершенно не хочется сталкиваться с плохими. Самое безопасное место для нее — в горах Северной Каролины, в окружении семьи, защищающей ее от всего и вся. Париж и его окрестности как-то быстро утратили свое очарование.

Бредя по мокрой промозглой улице, опустив голову, завернувшись в пальто Бастьена, Хлоя пребывала в скверном состоянии духа. Ее ноги онемели от холода, но, по крайней мере, туфли не натирали ступни. Забавно, что, торопясь сбежать в Париж, он сделал довольно долгую остановку, чтобы купить ей туфли. Ей не понять, что двигало его рассудком, и она нисколько не желала пытаться. Все, чего она хотела, — как можно дальше уйти от него и всех прочих и чтобы никто ее не нашел.

Она была голодна — собственно, она умирала от голода, и даже воспоминание о Хакиме не способно было ее отвлечь. Она не могла вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как она что-нибудь ела, и к этому времени уже давно держалась только на нервной энергии. А в ее квартире была еда — еда и теплая постель. Завтра она улетит домой первым же самолетом, на который успеет. А в следующий раз, наверное, прислушается к родным, когда они захотят, чтобы она оставалась дома.

Хлоя оказалась права — дождь сменился снегом. На мгновение она остановилась, прислонившись к стене дома, чтобы немного отдышаться. Никто не обращал на нее внимания — люди торопливо шли по улицам, опустив головы, погруженные в собственные заботы. Спустя мгновение она оттолкнулась от стены и продолжила путь. Становилось темнее, и даже на хорошо освещенных парижских улицах она не хотела оставаться в одиночестве дольше, чем требовала необходимость. Поплотнее закутавшись в пальто, она ускорила шаг, пытаясь не обращать внимания на исходящий от пальто слабый аромат одеколона.

У Бастьена ушло на дела больше времени, чем он рассчитывал. Фрэнк охотно пошел ему навстречу, особенно когда Бастьен продемонстрировал свою готовность быть щедрым, и пообещал оформить все документы к шести вечера. Они могут остановиться на пути в аэропорт, а чтобы доклеить нужную фотографию, уйдет всего лишь несколько минут. Он отправит ее на самолете «Эйр-Франс» аккурат до полуночи, после чего сможет вздохнуть свободно и заняться делом. Хаким умер несколько раньше, чем планировалось, но особой беды в этом не было, а Кристос пока так и не показался. Когда он уберет отсюда Хлою, появится неплохой шанс спасти задание. Он не совсем понимал, почему должен подождать до тех пор — его редко отвлекали от дела чувства. Просто еще один пример неожиданного поступка, по поводу которого ему придется давать объяснения Комитету. И он не собирался говорить им правду.

Он остановился у кафе и заказал виски с содовой. Монотонно барабанил дождь, потом дождь сменился снегом, а он все сидел у окна, глядел на унылую улицу и ждал.

Мужчина, севший напротив него, выглядел как английский чиновник — скучный, лишенный воображения представитель среднего класса и среднего возраста. Его звали Гарри Томасон, и на самом деле он был безжалостным и бездушным автоматом, который управлял Комитетом, как хорошо смазанной машиной. Он избавился от своего мокрого плаща, положил на стол газету, заказал чашку кофе и только тогда наконец взглянул на Бастьена.

— Что ты натворил, Жан Марк? — спросил он.

Бастьен закурил сигарету, первую за последние двое суток, растягивая удовольствие от спектакля. Гарри, вероятно, имел такое же представление о его настоящем имени, как и остальные, но продолжал называть его псевдонимом Жан Марк, не подозревая, что это специфическое имя — всего лишь кличка любимого кабанчика его тети Сесиль.

Этот Жан Марк, кстати говоря, был весьма представительным кабанчиком. Семья с ее родословной тоже была весьма представительной, и Сесиль с удовольствием втаскивала свою пузатую вьетнамскую свинку в лучшие отели Европы и Азии. Франтоватый кабанчик со скверным характером, Жан Марк в конце концов куда-то пропал, когда Сесиль с матерью Бастьена путешествовали по Бирме. Бастьен потом все гадал: а не закончил ли он свой жизненный путь на чьей-нибудь кухне, сполна расплатившись за тот случай, когда выгрыз кусок из его ягодицы? Это была его вина — ему в то время было двенадцать лет, он скучал, дерзил, устав от того, что его таскали за собой взад и вперед по всему земному шару в качестве приложения к вечным скиталицам Марсии и Сесиль. А поскольку кабанчик всегда получал больше внимания и любви, он решил допекать Жана Марка, когда тот дремал в своей подбитой мехом кроватке.

Жану Марку это не понравилось, и он тяпнул Бастьена за ягодицу, заслужив неприязненное уважение. По крайней мере, хоть свинья его не игнорировала.

К тому времени, как свинка исчезла, Сесиль давным-давно утратила к ней интерес, точно так же как мать Бастьена утратила интерес к собственному сыну много лет назад, вероятно, сразу после того, как его родила. Она очень отчетливо давала ему понять, что он присутствует на этой земле не по ее воле — ее любовник, относившийся к ней как к собственности, отказывался позволить ей сделать аборт, пока не обнаружил, что ребенок не от него. К тому времени, как он от нее отстал, было уже поздно. Марсия находилась в кабинете какого-то шарлатана, умоляя сделать поздний аборт, когда начались схватки, а через три часа родился он.