Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

– Не знаю, как сказать, Ксеня...
– все же подал голос Илюха, достал из кармана куртки какой-то листок и протянул мне.

Листок я взяла. Долго смотрела на него. Потом развернула и прочитала. Все, что я помню, это как из прыгающих перед глазами букв складывалось что-то несвязное: имя моего любимого, "погиб", "ввиду невозможности транспортировки тела", "захоронен", еще какие-то цифры и фамилия Филипчук. Я читала это несколько раз, но смысл складывался с трудом, потому что предложений не было - больше ничего не было. Я села рядом с Ильей.

– Как это захоронен? Как это невозможно транспортировать им? Как это? Почему? Кто такой Филипчук этот? Что они пишут вообще?
– все повышая голос спрашивала я, последние вопросы уже выкрикивая.

Как это? Как это погиб?
– и я с брезгливостью сунула Илье эту бумажку, которую больше никогда не видела.

Потом, кажется, пила корвалол. Надо было валериану, но у меня был только корвалол. А потом Илья повез меня к себе домой - на поминки. Там на мне повисли Никитина мама - тетка Галя и его сестры. А еще на столе стояла его фотография, перевязанная черной ленточкой. Это фото и вернуло меня к реальности. Я села за поминальный стол. Попялилась на блины и кисель, долго отказываясь выпить "за помин души", потом все же осушила стопку самогона.

– Отвези меня домой, пожалуйста, - попросила я Илью, сидящего рядом.

– Давай попозже хоть, - попросил он.

– Нет, сейчас, - покачала я головой, чувствуя, как к горлу подступает истерика, - Я не верю, что он погиб.
– И встала из-за стола.

Уже на крыльце меня догнали Илья со своей мамой.

– Ксеня, ну посидела бы ты с нами-то!
– воскликнула тетя Галя.

– Не могу я, понимаете, не верю я, что его нет. Не могу я поминать живого!
– оправдывалась я.

Тетя Галя заплакала, обнимая меня и приговаривая что-то вроде: "бедная девочка". Я умоляюще посмотрела на Илью, и на него подействовало - он вытащил меня из объятий матери и увез в Прямухино.

Потом я выгоняла Илью из дома, а он не уходил. Спорил с моим ощущением, что мы хороним живого человека.

– Нет его тела, нет могилы, значит, живой!
– твердила я свой главной аргумент.

– Ну написано же - из-за невозможности вывезти тело, похоронили его там, ты же читала!
– терпеливо возражал Илья.

– А я не верю, что невозможно вывезти было! Нечего вывозить было, вот и все!
– упрямилась я.

Илья все равно возражал, но потом переключился на уговоры поспать-поесть.

А потом наступили черные дни. В эти дни я узнала, где находится душа. Потому что на ее месте у меня образовалась пустота, которая иногда впрочем, заполнялась невероятной болью. Эту боль я ощущала даже физически, хотя знаю точно – горячей, острой, ноющей, доводящей до отчаянья болью мучилась именно душа.

Нет ничего страшнее неизвестности, сомнений, страха перед ошибкой. Я боялась хоронить Никиту, боялась поминать его с ушедшими навсегда. Я не верила, не хотела верить официальной версии о его гибели, но не хотела и думать о том, что он пропал без вести, ведь это означало плен.

Страшной болью отзывались воспоминания, мучительно было понимать, что кроме нескольких фотографий, писем, воспоминаний и снов – больше никогда ничего не будет. Теперь я знаю, что самое страшное для пережившего потерю – это отсутствие продолжения. Это осознание конечной точки. Я была, я продолжала быть. А Никита прошел точку невозврата, перестал быть, продолжая жить во мне.

В эти по-настоящему черные дни я писала письма Никите. Письма в никуда, письма, обреченные никогда не быть отправленными, прочитанными.

Я умудрилась защитить дипломную работу. Видимо, зная о моем горе, преподаватели меня просто пожалели, потому, что на самом деле в том состоянии я не могла бы написать и пару предложений, если они не посвящались Никите.

Лето прошло в слезах. Осенью, стоя перед учениками, я поняла, что они смотрят на меня с жалостью. И от этого было не легче. Наоборот.

Потом я пришла в церковь. Долго стояла у свечного ящика, грызла ручку, пытаясь написать записки для поминовения. Но так и не решилась. Дождавшись конца службы, я подошла к священнику и, расплакавшись, рассказала ему, что не могу поминать Никиту. Я просила батюшку, чтобы он помолился

о нем как о живом. И священник удивил меня, я впервые после черной вести и военкомата, улыбнулась. Батюшка сказал мне, что у Бога все живы, а, значит, раз есть сомнения в гибели Никиты, можно помолиться о нем, как о живом. Как горячо я просила у Бога, чтобы мой любимый был жив!

«4»

У каждого человека – своя мера горя. Это такой порог душевной чувствительности, переступить за который страшно. Оказавшись за этим порогом, душа оказывается в прижизненном аду. Единственным утешением становится мысль о временности такого истязания. Весьма слабое утешение для непоправимых случаев.

Мне казалось, что мой ад будет длиться неизмеримо долго, возможно, до того момента, когда душа моя, отделившись от тела, окажется в самой настоящей преисподней. Хотелось, конечно, сомневаться в таком результате жизнедеятельности, но последующие события подталкивали именно к такому неутешительному выводу. Под мотив размышлений о загробной жизни, кстати будет упомянуть, что «мысли о смерти посещали меня» не реже двух раз в сутки. Кажется, я жаждала своей кончины. Но каким-нибудь естественным способом, потому что всем известно, что самоубийцы прямиком шуруют в котел с кипящим маслом, а мне бы этого не хотелось. Тем более что если все же Никита действительно погиб, во что я впрочем, упрямо не верила, но если бы такое и случилось, то он непременно попал бы если и не в рай, то уж точно не в ад. У меня неглубокие познания в той области, которая находится за чертой жизни, а опыта и вовсе нет, но мне так кажется, что у Бога обязательно должно быть такое место, куда он помещает не святых, но хороших людей. Например, атеистов, положивших свою жизнь «за други своя» на войне. Или просто порядочных, никогда зла не творивших язычников. Или христиан, которые так и не дотянули до райской участи, но искренне стремились.

Помимо размышлений о смерти и ее последствиях, лейтмотивом того времени стал сон, повторяющийся тем чаще, чем больше проходило времени со дня исчезновения Никиты из моей жизни. В этом сне я видела почти всегда одно и то же – желтую мутную воду с частицами песка, от невозможности сделать вдох меня охватывала паника, пытаясь вынырнуть, я вскидывала руки, и просыпалась. Это утомительное, ужасное выныривание стало моей фобией, навязчивой идеей. Мой мозг отправлял мне послание, которое зашифровал очень качественно. Я чувствовала, что сон этот не случайный, но понять его смысл не могла.

Как не вмещала в себя утверждение о том, что «крепка, как смерть, любовь». Потому что позволяла себе сомневаться, что существует что-то сильнее, крепче, величественнее любви. Потому что как никогда в эти дни я не верила в то, что смерти просто не существует.

Я хотела замкнуться в своем горе, остаться с ним наедине, потому что это все, что могло теперь сближать меня с Никитой – мучительные воспоминания о нем. Да и людям со мной было, наверное, тяжело общаться. Что они могли мне сказать, кроме банально-равнодушного «держись», «время лечит», и совсем циничного: «ты еще молодая, жизнь продолжается, найдешь себе другого». Круг моего общения сузился постепенно до Ильи, который был похож на брата, поэтому моим воспоминаниям не мешал.

Перед новым годом меня стала охватывать паника. Уходил тот год, который мы встречали еще с Никитой. Стало казаться, что с годом по-настоящему, навсегда уйдет и Никита. Конечно, я никак не собиралась отмечать праздник, но Илья настоял, чтобы мы все же посидели перед телевизором, выпили по бокалу шампанского и закусили салатом. Я покорно нарезала Оливье и даже поставила в банку несколько еловых веточек. Ближе к ночи пришел Илья с шампанским и мандаринами. А после полуночи он уже признавался мне в любви и делал предложение руки и сердца. Я честно призналась ему, что вообще продолжаю с ним общение только из-за его схожести братом, то люблю Никиту и замуж вообще ни за кого не собираюсь.

Поделиться с друзьями: