Черный

Помню тоску, которая слышалась в криках диких гусей, улетающих в хмуром осеннем небе к югу.

Помню мучительную грусть, что охватывала меня, когда до моих ноздрей долетал горьковатый дым от ореховых дров.

Помню острое неосуществимое желание уподобиться задорным воробьям, резвящимся в красной пыли деревенских дорог.

Помню стремление понять, а что же такое я, оно пробудилось во мне при виде одинокого муравья, тащившего ношу по своим таинственным тропам.

Помню переполнявшее меня отвращение, когда я мучил ножного, голубовато-розового рачка, а он все пытался забиться под ржавую консервную банку.

Помню надрывающее душу великолепие облаков в золоте и пурпуре от лучей невидимого солнца.

Помню смутную тревогу при виде кроваво-красного заходящего солнца, отражающегося в квадратных окнах выбеленных каркасных домишек.

Помню томительное ощущение, которое овладевало мной, когда я слышал влажный шелест зеленых листьев.

Помню мысль о непостижимости тайн, скрывающихся в бледных поганках, которые прятались в тени гниющих пней.

Помню ощущение смерти, которое я испытал, оставаясь живым, когда увидел, как судорожно билась на земле курица, которой отец одним движением руки открутил голову.

Помню мысль о том, что бог здорово подшутил над кошками и собаками, заставив их лакать языком молоко и воду.

Помню жажду при виде прозрачного сладкого сока, который сочился из свежесрубленного сахарного тростника.

Помню панический ужас, который комком застрял в горле и растекся по всему телу, когда я впервые увидел небрежно расслабленные синеватые кольца спящей на солнце змеи.

Помню, как я в изумлении лишился речи, когда при мне ударом ножа в сердце закололи свинью, окунули ее в кипящую воду, выскоблили, освежевали, выпотрошили и подвесили, разверстую и кровавую.

Помню, как меня манила сень царственно безмолвных, поросших мхом дубов.

Помню, как при виде покосившейся деревянной лачуги под ярким летним солнцем я впервые подумал об извечной несправедливости бытия.

Помню аппетитный запах только что смоченной дождем пыли.

Помню аромат свежескошенной, истекающей соками травы и вдруг пробуждающееся во мне чувство голода.

Помню благоговейный ужас, переполнявший все мое существо, когда с усыпанного звездами неба в тихую ночь низвергалась громада золотистого тумана...

Однажды мать сказала мне, что мы поедем в Мемфис, поплывем на пароходе "Кейт Адамс", и я начал изнывать от нетерпения, дни казались мне бесконечными. Каждый вечер я ложился спать в надежде, что утром мы наконец уедем.

– А пароход большой?
– спрашивал я у матери.

– Большой, как гора, - отвечала она.

– А гудок у него есть?

– Есть.

– Он гудит?

– Конечно.

– Когда?

– Когда захочет капитан.

– Почему пароход называется "Кейт Адаме"?

– Так его назвали.

– Какого он цвета?

– Белого.

– Мы долго будем на нем плыть?

– Целый день и целую ночь.

– А мы будем спать на пароходе?

– Захочется, так и будем. Ну иди, играй.

Много дней я мечтал об огромном белом пароходе, плывущем по широким просторам реки, но когда настал день отъезда и мать привела меня на пристань, я увидел маленькое грязное суденышко, совсем не похожее на красавца, о котором я мечтал. Какое разочарование! Надо было подниматься на борт, а я заплакал, мать подумала, что я не хочу ехать с ней в Мемфис, но я не умел рассказать ей, почему плачу. Утешился я, уже бродя по судну и наблюдая, как сидящие на ящиках негры играют в кости, пьют виски, режутся в карты, едят, болтают, поют. Отец повел меня в машинное отделение, и я полдня не мог оторваться от вибрирующих механизмов.

В Мемфисе мы поселились в одноэтажном кирпичном доме. Я не мог привыкнуть к каменным домам и асфальтовым тротуарам, они казались мне чужими и враждебными. Город, лишенный зелени, лишенный всякой растительности, был для меня мертвым. Квартира, которую занимали мы вчетвером - мать, отец, братишка и я, - состояла из кухни и комнаты, где мы все спали. Вокруг дома был мощеный двор, мы с братишкой могли бы там играть, но я долго боялся выходить один на незнакомые городские улицы.

Именно в этом доме я впервые задумался о том, что же за человек мой отец. Он работал ночным швейцаром в кафе на Бийл-стрит, и я стал замечать его и бояться, только когда понял, что днем, пока он спит, мне нельзя шуметь. В нашей семье его слово было законом. Я никогда при нем не смеялся. Я прятался за кухонной дверью и с ужасом смотрел, как он грузно садится за стол, как пьет из жестяной банки, как долго и шумно ест, отдувается, рыгает и, наевшись, начинает клевать носом. Он был огромный, толстый, с выпирающим животом. Я всегда чувствовал, что мне он чужд, враждебен, далек.

Однажды утром мы с братом нашли на заднем дворе бездомного котенка. Котенок громко, жалобно мяукал. Мы накормили его объедками, дали воды, по он все мяукал. К двери подошел сонный отец в нижнем белье и цыкнул на нас, чтобы не шумели. Мы сказали, что это пищит котенок, и тогда отец велел его прогнать. Мы стали прогонять котенка, но он не уходил. Отец тоже крикнул "брысь!".

Тощий котенок терся о наши ноги и жалобно мяукал.

– Ну, тогда убейте его!
– в ярости закричал отец.
– Выкиньте, убейте, только чтобы духу его здесь не было!

Он, ворча, скрылся в доме. Я обиделся на отца, мне было досадно, что я не могу сказать ему, как я обижен. Как отомстить ему?.. А вот как - он сказал: "Убейте котенка", и я его убью! Я понимал, что отец сказал это просто так, но я до того его ненавидел, что решил выполнить его приказ буквально.

– Он велел нам убить котенка, - сказал я брату.

– Нет, он сказал это просто так, - ответил брат.

– Нет, не просто так, и я его сейчас убью.

– Так котенок же орать будет, - сказал брат.

– Как он будет орать, если я его убью?

– Папа вовсе не велел нам его убивать, - спорил брат.

– Нет, велел, - сказал я.
– Ты сам слышал!

Братишка в испуге убежал. Я нашел веревку, сделал петлю, надел ее на шею котенку, перекинул веревку через гвоздь и потянул. Котенок задыхался, истекал слюной, крутился, извивался, судорожно бил лапками в воздухе, потом рот его открылся, наружу безжизненно вывалился бледно-розовый язычок. Я привязал веревку к гвоздю и отправился искать брата. Он прятался за углом дома.

– Все, убил, - прошептал я.

– Ой, что ты, зачем?

– Чтобы не мешал папе спать, - сказал я удовлетворенно.

– Да он же не велел тебе убивать котенка!
– сказал брат.

– Зачем же он тогда сказал: "Убейте его"?

Брат не ответил, он в ужасе смотрел на висящего на веревке котенка.

– Котенок тебе отомстит, - припугнул он меня.

– Как он мне отомстит? Он же не дышит.

– Пойду маме расскажу, - сказал брат и убежал в дом.

Я ждал, готовый защищаться словами, которые опрометчиво обронил отец, я предвкушал, как повторю их ему, хотя я отлично знал, что он сказал их в гневе. Мать быстрыми шагами приближалась ко мне, вытирая на ходу руки о фартук. Она увидела повешенного котенка, остановилась как вкопанная и побледнела.