Чешские юмористические повести

Ползли они со всей осторожностью (впрочем, совершенно излишней, ибо в Зборжове не нашлось бы в ту минуту ни единой живой души, которая испытывала бы интерес к тому, что творится за гумнами Вотавы), мускулы их вздрагивали от напряжения — так обычно рисуют львов, крадущихся по пустыне к стоянке арабского каравана. Короткие фразы, коими они перебрасывались, изобиловали свистящими и шипящими и произносились с характерной для цапартичан экспрессией.

— Шш…велись, ссучье племя!

— Паралик тя разрази… ссволочь!

— Чего дрейфишь, голова сссадовая!

Шепотом обмениваясь такими и тому подобными любезностями, все трое исчезли под живой изгородью Ировцева сада. Вскоре из кустарника высунулся принесенный молодым Бурешем шест. Это был крюк для обламывания веток, которым пользуются, когда обирают в саду гусениц.

Крюк тихонько, будто на цыпочках, подобрался к кроне огромной, по меньшей мере двухсотлетней липы, простирающей свои ветви над домом Ировца, стукнулся разок о тесовую крышу, и тут вновь послышались произносимые сдавленным голосом обильные цапартицкие свистящие.

Наконец крюк приблизился к трубе, приподнялся над ее черным краем и осторожно коснулся толстого, страшно закопченного шнура (калачи тети Маркит сделали свое дело!). Над липой же шнур был совсем незаметен, хотя, как нам хорошо известно, он тянулся до самого неба.

Там, где вервие не было закопчено, оно сливалось с небесной лазурью.

Разумеется, дядюшка Ировец в этот день позаботился о самой великолепной погоде, на какую только был способен дар святого Флориана, а такая погода неукоснительно устанавливалась, когда шнур свободно свисал в дымоходе.

И крюк без труда подцепил и вытащил вервие из трубы.

Сначала над отверстием появилась толстая кисть, за ней взметнулось облачко сажи, кисть тяжело упала на крышу, спружинила, как мячик, и попала прямо в растопыренные руки Грознаты.

От удивления Грозната только рот раскрыл. Значит, это все-таки правда!

Впрочем, времени на размышления не было. Шнур вдруг стал извиваться перед носом казначея, по синему вервию пробежала дрожь, и в тот же миг Грозната ощутил на лице увесистую каплю. Можно было подумать, что где-то наверху этот шнур привязан к обручу большой кадки, до краев наполненной водой, и от рывка целая пригоршня ее выплеснулась наружу.

Грозната понял: настала пора для решительных действий.

А Флориан Ировец был в этот момент на верху блаженства.

Вы только представьте себе!

На трибуне ему отвели самое почетное место рядом с императорско-королевским окружным начальником, возвышающимся над всем сущим: далее по кругу расположились — не считая окрестных приходских священников — цапартицкий бургомистр с городскими гласными, директор гимназии, члены окружного комитета, председателем коего был теперь он, Ировец, командир ополченцев, начальник пожарной команды, командир ветеранов, староста «Сокола», председатели различных корпораций, старосты сельских общин, которые предполагалось присоединить к зборжовскому приходу, за исключением, разумеется, Буреша.

И перед всеми этими господами цапартицкий декан и викарий произносил проповедь о нем, об Ировце!

Хвалебных речей о своей особе дядюшка Ировец наслушался по горло, ведь он изъездил с Грознатой весь округ, но все, что говорил избирателям Грозната,— кстати, повторяя каждый раз одно и то же,— отличалось от проповеди декана как запах пивной кружки от нежного, но сильного аромата кадила, как хриплый рев казначея от утонченного, благостного голоса его преподобия, который звучал еще приятнее от манеры говорить немного в нос.

Коньком Грознаты были глупейшие россказни о том, будто бы он, дядюшка Ировец, уже приступил к постройке подлинно надежного дворца благополучия для нашего крестьянства и тем самым для всей нации, меж тем как противная сторона, о которой староста имел весьма туманные представления, только без конца обещает народу сей дворец.

Как красиво и как непохоже на все это сумел его преподобие изобразить заслуги Ировца! Дядюшка чувствовал, как с каждым словом проповеди бремя земных забот килограммами спадает с его плеч, как он постепенно становится лучше всех окружающих и чувствует себя до странности легким, как возносится все выше, все ближе к небесам…

Ировец замирал от восторга. Проповедь пана декана он не променял бы и на почетный золотой крест с короной, который в заключение сегодняшнего праздника окружной начальник повесит на его заслуженную грудь. Он пребывал в сладком оцепенении, подобном дремоте, какая обычно охватывает пожилых деревенских прихожан при первых же словах проповеди, хотя погрузиться в глубокий сон они себе не позволяют и всегда готовы вслед за проповедником повторить все сказанное — слово в слово,— прошу не путать их с настоящими сонями, с теми, на кого речь преподобного оказывает гипнотическое действие.

Староста не спал, да и как мог он заснуть! От него не ускользнуло даже сердито-покорное выражение лица соседа Вондрака, известного смутьяна и вожака местной голытьбы, у которого сразу пропала всякая охота перебивать оратора. Декан добрался до значения Ировца для округа и всего крестьянского сословия, прославляя его как щедрого основателя будущего зборжовского божьего храма. Он также коснулся — что само собой разумеется — его поразительного дара, свидетелями благодатных последствий коего для всего округа, более того — для всего отечества — мы все являемся, дара, пред силой которого современная наука растерянно немеет (сознавая себя представителями науки, директор гимназии и его коллега, преподаватель восьмого должностного разряда, тоже удостоенный чести занять место на подмостках, вздрогнули — сначала директор, а потом преподаватель), меж тем как мы, все прочие, должны смиренно склонить перед ним голову. Произносящий сию речь, по всей видимости, не ошибется, если свяжет неоспоримые способности Ировца с образцовым отношением оного к своему святому покровителю праведнику Флориану.

Тут Ировец почувствовал на руке прохладную капельку.

Наверняка его преподобие пан декан в запале красноречия изволили брызнуть слюной, что случается и с самыми прославленными ораторами, как могут засвидетельствовать их преданные слушатели.

Дядюшка Ировец даже не осмелился стереть благородную влагу, полагая ее священной, но тут его окропило еще обильней, и виновником сего уже никак не мог быть декан.

Этот легкий душ подействовал на Ировца, как удар дубиной; крякнув про себя, он вытаращил глаза, точно баран на новые ворота. Какая-то сила резко встряхнула его, пробудив от сладкой дремоты. Дядюшка даже испугаться не успел — часовой механизм его сознания, привыкший работать не спеша, загрохотал, словно кто-то повис на гире.

Да и у преподобного отца увязли в горле слова, доставлявшие всем такое блаженство, особенно когда он произносил их в нос; пухлое лицо декана сморщилось, будто кто перечеркнул его крест-накрест. Если бы Ировец совершил самое богохульное святотатство, священник не мог бы взглянуть на него более страдальчески и укоризненно. Допустимо ли, чтобы в столь богоугодный день, коему подобает самая отменная погода, шел дождь? Уже и окружной начальник встал и вытянул вперед руку с золотым обшлагом, проверяя, не каплет ли сверху, за ним то же самое проделал директор гимназии, второе по рангу чиновное лицо в Цапартицах, затем их примеру осмелился последовать и императорско-королевский преподаватель восьмого должностного разряда. Еще и еще стали протягиваться вперед руки, по рядам собравшихся прошла волна изумленного ропота…