Честь мундира. Записки полковника

Гартин положил форму на кровать жены. Сверху – офицерский кортик. Затем он еще раз покурил у открытой форточки на кухне. Уже светало. Дворник-киргиз старательно и звонко подметал двор метлой.

Гартин вошел в большую комнату, открыл домашний сейф, достал оттуда наградной пистолет и, зарядив магазин единственным патроном, передернул затвор.

Поцеловал портрет жены сквозь холодное стекло, прошел в спальню и лег на кровать поверх одеяла, не выпуская пистолета из правой руки…

Затем он приставил холодный ствол пистолета к виску…

* * *

Утром майору в отставке Ивану Степановичу Гайдашу очень хотелось похмелиться. Он мучительно думал, как это можно сделать. Вспомнил о его ночной выпивке с Гартиным, – на лавке у подъезда. Вспомнил, что наговорил Гартину каких-то нехороших слов. Подумал: «Наверное, обидел замполита. Да и деньги за выпивку ему не отдал». Повод еще раз повидаться с замполитом вроде выглядел убедительно – извиниться, деньги отдать. Ну а там, может быть, и выпить че-нить найдется.

Гайдаш спустился в лифте на этаж, где жил Гартин. Дверь, ведущая с лестничной площадки до его квартиры была приоткрыта. Открытой оказалась и дверь в квартиру Гартина. Гайдаш окликнул замполита:

– Петрович, ты дома?

Никто не откликался.

Заглянув в спальню, Гайдаш все понял и перекрестился…

Он, сильно хромая, спустился на лифте на первый этаж и там крикнул консьержке:

– Федоровна! Звони в милицию, замполит застрелился!

* * *

Юный лейтенант-следователь, прибывший на квартиру Гартина, нашел на письменном столе покончившегося с собой полковника какую-то толстую рукопись и записку, которая начиналась словами: «Дорогая моя Верочка! Прости меня. Я ухожу ради того, чтобы облегчить тебе муки стыда за тот позор, который ты испытываешь после случившегося в нашей семье и который я не могу перенести»…

Знамя

Лет сорок подряд в День Победы оставшиеся в живых и еще способные самостоятельно передвигаться ветераны гвардейской танковой армии собирались в Бауманском саду Москвы.

Эта армия отличилась во многих сражениях Великой Отечественной войны, а уже на ее исходе, во время Берлинской наступательной операции, ценой больших жертв «прогрызла» мощную оборону противника на подступах к столице Германии и обеспечила в итоге решающий штурм столицы Рейха.

Как и случалось много раз прежде, задолго до новой встречи ветеранов-танкистов в Бауманском саду, был создан оргкомитет. В него вошли офицеры, сержанты и солдаты-отставники, меньше других жалующиеся на болячки.

Причем, многие из тех, кто входил в прошлогодний оргкомитет, – в новый войти уже не могли: одни умерли, другие совсем занедужили, третьи хотя еще и храбрились, но по состоянию здоровья уже не рисковали добираться до столицы на костылях или в инвалидных колясках (даже под присмотром родственников или врачей). Да что там до столицы, – до Бауманского сада из-за хворей и возраста уже не могли «доползти» многие из тех ветеранов гвардейской танковой армии, которые жили в Москве и области.

Самых рисковых и отважных ветеранов дети и внуки в прежние годы все же привозили в столицу России со всех республик бывшего Советского Союза. Но таких с каждым годом становилось все меньше и меньше.

И не было уже в живых ни последнего командарма, ни начальника штаба армии, ни их заместителей, – даже комбригов, которые были намного моложе их, уже тоже не было. Все были давно в земле.

А из командиров помельче худо-бедно еще здравствовали и дожили до 65-летия Победы десятка три комбатов и ротных, да сотни четыре командиров танков, механиков-водителей, заряжающих и радистов, – однако из них тоже лишь немногие уже могли добраться до Москвы к 9 Мая 2010 года.

А вот бывший комбат Василий Павлович Свечин держался молодцом, хотя еще с далекого апреля 45-го был инвалидом. Тогда, из хорошо замаскированной засады на окраине Потсдама (это предместье Берлина), в его командирскую машину попал снаряд немецкой пушки.

Василий Павлович помнил все детально, – тысячу раз после войны приходилось рассказывать об этом и сыновьям, и внукам, и школьникам, и студентам.

И каждый раз, словно давно и хорошо зазубренный текст, он начинал так:

«Снаряд ударил в правую сторону танка, под башню. Заряжающего Карадзе разорвало на куски. Радисту Бутараеву снесло голову. Механик-водитель Фоменко чудом успел крышку люка открыть и выскочить из машины. Я тоже попытался выбраться из танка, но мой люк заклинило.

Когда я все же открыл люк, – тут же возникла тяга, и пламя из боевого отделения потянулось ко мне. А от моего танкошлема шел четырехжильный провод к радиостанции танкового переговорного устройства. Я вырываюсь на броню, а впопыхах выдернуть фишку из гнезда забыл, и меня сдернуло обратно в горящий танк… Потом я уже не помню, как выскочил, что, где?.. Каким-то образом мне все же удалось отбежать от машины на десяток метров. И тут сдетонировала боеукладка… Взрыв. И что-то мне вдруг словно обожгло правую руку чуть ниже локтя… Я упал и на какое-то время потерял сознание. Когда пришел в себя, то будто в угаре увидел, что почти до локтя, – видимо, куском разорванной брони, – мне отрубило правую руку»…

Ну а дальше было так.

Медсестричка Аня Фролова туго перетянула жгутом предплечье комбата и всадила ему в оголенную задницу пару уколов какой-то обезболивающей жидкости. А когда Свечин лежал уже на окровавленном матраце в кузове едущей в тыл полуторки, грозно размахивающий пистолетом командир разведбата капитан Квитка остановил санитарную машину. И все так же держа пистолет в руке, поставил ногу на колесо машины, ухватился за борт и заглянул в кузов. Сидевшая рядом со Свечиным медсестра Аня со страхом смотрела то на его оружие, то на чумазую физиономию командира разведбата.

– Вася! Вася! Держись, мой родной, – срывающимся голосом кричал Квитка, – я за тебя этого сучонка… Без суда и следствия сейчас же прикончу!

– Какого сучонка? – хмуря лицо от дикой боли, сквозь зубы спросил Свечин.

– Да вот эту обоссавшуюся гитлеровскую мразь, которая стреляла в тебя! – крикнул в ответ Квитка и показал пистолетом в ту сторону, где на тротуаре под охраной автоматчика разведбата стоял в расстегнутой серой шинели рыдающий немчонокартиллерист. Нос его был расквашен, штанины между ног – от паха до широких голенищ сапог – были явно в моче.

Медсестра помогла Свечину приподняться с матраца так, чтобы он из-за борта машины увидел юного немца. Комбат посмотрел на него таким глазами, словно это не ему, Свечину, было в тот момент страшно больно, а этому описавшемуся от страха шкету с гитлеровской челкой.

– Не надо убивать ребенка, – сказал Свечин Квитке и снова лег на пропитанный кровью матрац.

Уже после капитуляции немцев, в госпиталь на окраине Берлина к Свечину приехал Квитка. С виноватым видом вошел в палату, рухнул перед кроватью Свечина на колени, уткнулся головой в плечо желтого, как парафиновая свечка, сослуживца и сказал тихо:

– Прости меня, Вася… Большая вина моя перед тобой… Это мои раздолбаи разведчики вовремя не обнаружили пушку, которая ударила по твоему танку…

– Встань и не мучайся чепухой, брат, – сказал ему Свечин, – это война.

С того дня и до самой своей смерти в 1991 году, Квитка просил прощения у Свечина каждый раз, когда они встречались в Москве.

* * *

В Москву, после трех месяцев лечения в госпиталях, Свечин возвратился только в конце июня 1945-го – с наполовину пустым рукавом и Красной Звездой на мундире.