Честь мундира. Записки полковника
Шрифт:
– А вот моему отцу замполит жизнь спас. В Афгане. Батя мой был командиром вертолета. А замполит летал в командирском кресле на другой машине. Вы же должны знать, что были когда-то в нашей военной авиации такие люди – летающие замполиты. Так вот, отец мой и этот замполит шли на задание парой. Высадили десант в горах и уже возвращались на свой аэродром под Кандагаром. Тут вертушку отца душманы из пулемета и подбили, он пошел на жесткую посадку. А когда плюхнулся на горный склон, бандюки стали окружать машину. А замполит вызвал подмогу и долбил с воздуха всем наличным на борту оружием. Даже из ракетницы палил! Затем сел, чтобы забрать экипаж отца. Штурман и техник были ранены. Замполит выпрыгнул из машины и помог отцу погрузить их на борт. Но
Тут в дверь нашей комнаты кто-то постучал. Раздался голос:
– Паша, к командиру!
Штурман ушел. А я разделся, залез под одеяло и снова погрузился в скорбные мысли о Гартине. Проклятая пурга за окном подвывала моему печальному настроению. За стеной теплой гостиницы «гудели» летчики. Уже хорошо подвыпивший штурман несколько раз заглядывал в нашу комнату, настырно приглашая меня в свою веселую компанию. Но я, конечно, отказался.
Мне было в тот вечер не до веселой пирушки. Я думал о Гартине. У меня перед глазами то появлялось, то исчезало его лицо, которым он очень походил на знаменитого киноактера Вячеслава Тихоно-ва. Мне вспоминались многие эпизоды и нашей совместной службы, и наши встречи в войсках, и уже после того, как мы уволились из армии с разницей в несколько лет. Я даже слышал его голос – густой баритон с безупречной левитановской дикцией. Мне часто казалось, что именно такой голос бывает у людей, которые умеют глубоко чувствовать жизнь и поступают в ней без фальши.
Позапрошлым летом Гартин впервые пригласил меня на дачу, построенную его зятем в подмосковной деревне Раздоры – на знаменитом своим скопищем богатых дворцов Рублево-Успенском шоссе. Гартин в шутку называл его «Шоссе безработных», намекая на то, что многие хозяева роскошных вилл, особняков и коттеджей, хорошо хапнувшие дармовых миллионов в «лихие» 90-е, уже нигде не трудились.
Я несколько раз ездил к Гартину в Раздоры. Впервые увидев дачу, на которой он обитал, я чуть не потерял дар речи, – громадное, пышущее жирной архитектурной роскошью строение среди елей и сосен, поразило меня. Но когда Петр Петрович показывал мне дом, я заметил, что вместо естественной в таких случаях гордости счастливого хозяина в его глазах и в его голосе была стыдливость. И когда я застывал перед витражом колдовской красоты или перед белой гранитной лестницей, обрамленной изысканной вязью кованных перил, – Гартин торопил меня:
– Ладно, ладно, пойдем дальше.
В тот момент у него был вид человека, который подозревался в преступлении, но всячески открещивался от принадлежащих ему вещественных доказательств…
– Вот так, вот так нынче богатые люди живут, – раз за разом приговаривал он во время экскурсии по дому, и в тоне его голоса я читал другой смысл, – мол, не мое, не мое все это.
Однажды он подвел меня к столу, за которым работал, и достал из ящика крохотный, размером со спичечную коробку, листок, на котором явно печатной машинкой было написано «Носки».
– Помнишь? – спросил он меня, лукаво блеснув глазами.
Я, конечно, все помнил: такие листочки, скрученные в трубочку и брошенные в офицерскую фуражку, в нашем отделе назывались лотереей, – где-то в начале 90-х мы разыгрывали дефицитные товары первой необходимости. Однажды мне достались импортные носки, кому-то электрическая кофемолка, кому-то свитер. А Гартину – малогабаритная стиральная машина «Малютка» – шедевр советского военпрома. Я не скрывал, что мечтаю о ней, – у меня тогда родилась дочка, жене надо было стирать кучи пеленок. Зная об этом, Гартин отдал свой талон мне. Он сделал это даже с каким-то радостным облегчением и сказал:
– А то еще кто-то подумает, что такой
выигрыш в лотерею мне по блату достался.Я отдал ему свой талон со словом «Носки»…
Каждый раз, когда я приезжал к нему на дачу, он читал мне рукопись своей будущей книги о службе в армии и просил делать замечания. И случалось так, что еще до очередной такой читки мы с ним под душевный ностальгический разговор принимали крепкую дозу «огненной воды». А когда после этого Гартин неспешно и монотонно озвучивал текст, я иногда засыпал в уютном кресле перед камином или на террасе под солнышком. А пробудившись от собственного храпа, я сгорал от стыда и со страхом смотрел на автора рукописи, – он же светло улыбался. Однажды, чтобы больше не обижать его своим сном и храпом, я перед отъездом домой предложил Петру Петровичу дать мне рукопись с собой, чтобы я мог с трезвой головой прочесть ее и где нужно – что-то подредактировать, уточнить, добавить.
– Нет-нет, это не интересно, – говорил он, – ты должен слышать мой голос и улавливать, где я беру фальшивую ноту. К тому же ты был свидетелем многих событий, о которых я пишу. А я боюсь ошибиться или наврать… Так что приезжай, обязательно приезжай… Почитаем мои мемуары, повспоминаем, поговорим, сделаем шашлычки, примем по пять капель…
Я не сразу понял, что эта его прихоть была лишь поводом для нашей новой встречи на роскошной, но безлюдной даче. Мне показалось, что он мучился одиночеством. Варвара, дочка Гартина, вместе с мужем и сыном уже третий год жила в Финляндии, – зять Петра Петровича работал там директором российского представительства фирмы, торгующей лесом.
Жена Гартина, Вера Алексеевна, появлялась на даче очень редко. Она была уже на пенсии, но попрежнему преподавала английский в школе и подрабатывала частными уроками. Хотя из-за больного сердца и муж, и врачи советовали ей оставить работу. Однажды Петр Петрович втихаря стал подговаривать меня, чтобы и я агитировал Веру Алексеевну поберечь себя, отказаться от работы, пожить спокойно на заслуженном отдыхе после сорока семи лет учительских трудов в школе.
– Мил человек, – со вздохом ответила она, – да мне же моей пенсии еле-еле на лекарства хватает.
Вера Алексеевна однажды призналась мне, что каждая поездка на дачу из Москвы дается ей все труднее: «Я сюда уже на карачках доползаю». А мужа она то ли в шутку, то ли с ехидной подколкой называла «сторожем». К тому же я заметил, что она брезговала дачной роскошью и однажды, как бы между прочим, холодно бросила фразу: «Трудом праведным не нажить палат каменных». Петр Петрович при этом со стеснительной улыбкой заметил, что у Веры Алексеевны – «серьезные идеологические расхождения с зятем». В другой раз, когда я при ней восхищался роскошью дачи, она швырнула еще один увесистый камень в огород Иосифа: «Не лесом, – Родиной торгуем».
Иногда на дачу приезжал сын Петра Петровича – Юрий. Было ему где-то за сорок, после развода жил он холостяком, а работал на секретном военном заводе.
Ходил Юрий в заношенной одежде и стоптанных туфлях, любил крепко выпить, а еще больше – пространно поговорить о политике. Гартин-старший как-то признался мне, что Юрий еще в 90-м, во время первомайской демонстрации на Красной площади загремел в милицию. В тот день он с другом прямо перед Мавзолеем поднял плакат с надписью «Позор Горбачеву!». И потом 15 суток подметал московские улицы.
А летом 1996 года газета «Правда» на первой странице напечатала его крупный портрет: Юрий стоит на фоне толпы с огромным транспарантом «Банду Ельцина – под суд!».
Сильно пожелтевшую и протертую на сгибах вырезку из газеты Юрий всегда носил в своем паспорте.
Однажды, – когда в нашей уже крепко подвыпившей дачной компании снова зашел разговор о Горбачеве, о Ельцине, о развале СССР и капитализме в России, Юрий вынул из кармана паспорт, развернул его, извлек газетную вырезку, осторожно, словно драгоценную историческую реликвию, разгладил ее и похоронным тоном произнес: