Честь снайпера

Так что теперь он стоял в начале последнего акта. Это будет ему стоить, на это требовались средства.

«Уилл», — сказал он себе. «Ты сделал достаточно. Не лезь туда. Ты даже не знаешь, что собираешься отыскать. Что ты ей скажешь, если и это не сработает?»

Однако, посмотреть в лицо такой реальности он не смог. Музыка пяти вопросов — этих столпов журналистской чести — звучала в его мозгу: соблазняющая, манящая, неизбежная, восторженная.

Нырнув в ноутбук, он залез в свой кабинет «Банка Америки» и перевёл десять тысяч долларов со своего — то есть, их — накопительного счёта в московский банк.

Всё до пенни, что лежало на образование младшей дочери.

Вполне возможно, что общественный колледж ей понравится.

Глава 28

Карпаты. Над Яремче

Середина июля 1944 года

Патрули подбирались всё ближе. Иногда они проходили выше, иногда — ниже. Некоторые были очень агрессивными: передвигались с шумом и изображали миссию высочайшей важности, а другие, наоборот, двигались и охотились очень тихо, с большим знанием леса. Кто-то ходил кругами, кто-то шёл сверху вниз. Что если патрули тайно оставляли за собой кого-то? Что если они расставляли тихие, скрытые засады? А если они ставят ловушки с заточенными кольями или падающими валунами? И, что хуже всего — не оставляют ли они снайперов?

Боясь уходить далеко, они не могли искать грибы без крайней осмотрительности, что имело свои психологические и пищевые эффекты. Они выживали на грани возможного — так и шли дни.

— Крестьянин вернётся, — настаивала она. — Он принесёт винтовку, ты с ним уйдёшь дальше в горы, где пока безопасно. Красная армия освободит Украину, вы спасётесь.

— А с Петровой что станет?

— Если он добудет винтовку, я спущусь с горы и доберусь до Ивано-Франковска, там найду позицию для выстрела. Если я и не убью Грёдля, то буду убивать немцев, пока они не убьют меня. Я умру смертью снайпера, как и многие до меня.

— Ты заблуждаешься, сержант Петрова. Крестьянин, очевидно, мёртв. Нам повезло, что он под пытками нас не сдал. Он не вернётся. Винтовки нет. А нас найдут сербы, и тот араб будет нас пытать — причём тебя куда как усерднее, нежели меня.

— Крестьянин достаточно пронырлив.

— Надеюсь на это. Но смотри правде в глаза: ему крышка.

И верно, где он? Поймали ли его в Яремче во время поиска винтовки? От него не было никаких сигналов. Может быть, он просто ушёл, использовав свои навыки выживания и скрывания, оставив их? Нет, он бы так не поступил! Крестьянин был сильным мужчиной и не поддался бы малодушным соблазнам. Она не могла поверить, что с ним покончено.

Яремче. Подвал гостиницы

Вопросы того, какое вино подходит к какому блюду, были сейчас далеки от капитана Салида. Он жаждал вернуться к ним — в интереснейший винный погреб, к скрывающимся там сокровищам и к французскому справочнику о винах долины Луары, изданному в 1833 году. Чтобы понимать настоящее и видеть будущее, нужно знать прошлое. Но сейчас у него было другое дело.

— Смотри, друг, — обратился он на хорошем русском к человеку, лежащему на столе. — Так мы никуда не придём. Мы оба знаём, чем всё кончится — вопрос только в том, каким путём мы туда доберёмся. Ты поступил бы со мной так же, поменяйся мы местами, так что мораль тут ни при чём. Это война, вот и всё. Долг. Так почему бы не облегчить себе участь?

«И мне», — подумал он.

Докурив сигарету, Салид раздавил окурок. Подвал гостиницы слабо подходил для пыточной камеры, однако работать приходилось тем, что имелось. Он привык — таков путь солдата. Со своей точки зрения он не был жестоким — он был практичным. Нужно достигать целей.

— Не докучай мне баснями про потерявшегося крестьянина. Крестьяне не шляются где попало в военное время. Они понимают опасность. Ты выполнял задание, делал работу — и мне думается, что я знаю, в чём задание состояло. Так что поведай мне, и всё станет гораздо проще.

Человек был растянут и привязан верёвками. Он был практически голый — разве что грубое тряпьё обеспечивало некое достоинство. Сколько ещё он протянет? Его нос был разбит, зубы поломаны, оба глаза заплыли наполненными кровью подушками с подсохшей коркой сверху. Кровь сочилась из дюжины порезов, беспорядочно разбросанных по конечностям. Всё тело было усеяно синяками, кровоподтёками, порезами и, что страшнее всего, ожогами в тех местах, где его прижигали факелом. Огонь есть первейший страх человека, его самый болезненный палач, злобнейший противник, а у Салида не было предрассудков по поводу его применения к врагам.

— Давай ещё раз. Мы поймали тебя, когда ты лез по склону в горы с тремя ломтями хлеба, пучком морковки, тремя картофелинами и куском солонины. Кто-то в деревне дал тебе еды. Это мы знаем. И вот что я тебе скажу: меня не волнует, кто это был. Это хорошо. Милый героизм какого-то дурацкого крестьянина — нет смысла копаться. Меня не волнует, Гиммлера не волнует и никого не волнует. Это твоя победа, ладно? Ты защитил своих союзников, ты никого не сдал ненавистному карателю-пытателю в глупой красной шапке, ты героический пример идеала нового Человека-Сталиниста. Будь у меня время — я бы тебя расцеловал за храбрость.

Но ты бандит. Конечно, а кто ещё? Ты нёс еду другим бандитам, прячущимся в горах — выжившим в перестрелке несколько дней назад. Возможно, что среди выживших есть женщина-снайпер. Одним из твоих заданий было добыть винтовку, чтобы она могла завершить свою миссию. Ты возвращался, а это значит, что ты знаешь, где они. Вот и всё, о чём я спрашиваю. Скажи нам. Отведи нас. Сдай их нам. Сделай это — и будешь жить. Мы разрежем верёвки, тебе поможет врач, твои люди прибудут сюда через пару недель — а может, и дней, тебя отправят в госпиталь для беженцев и вся деревня скажет: он не сдал нас, он герой, именно он! Ты получишь какой-нибудь красный флажок и, когда всё окончится, вернёшься в свою деревню, весь в наградах и шрамах, герой Великой Отечественной Войны. Каждое двадцать второе июня ты будешь одевать свои награды, чтобы напомнить людям о храбрости в партизанской войне с Гитлером.

Человек ничего не ответил, лишь продолжал угрюмо смотреть на низкий потолок комнаты. Сознание его то ускользало, то возвращалось, а волны боли накатывались — одна сильнее другой. Он вовсе не был героем, а его горизонты ограничивались образованием, которого у него и вовсе не было, культурой, которая требовала полного подчинения и его рабочим местом — землёй, требовавшей шестнадцать часов пахоты в день в обмен на пропитание в том случае, если сталинисты не заберут в этом году слишком много зерна. Лишь одной данной ему характеристике он не соответствовал: он не говорил.

— Думаю, огонь лучше всего с тобой справится, — продолжил Салид. — Крестьяне боятся огня. Он может пожрать урожай, спалить хату, разогнать скот, предупредить казаков — и в одну ночь всё погибло. Так что страх перед огнём глубоко вбит в тебя. Жалко, что мы столько времени потеряли, избивая тебя. Это с моей стороны было глупо. Бить имеет смысл еврея — они не переносят боли, так что в небольших количествах она разжигает их воображение и они готовы продать всю свою семью, своего рабби и всех детей. Поверь мне, уж я-то навидался. Но твоя жизнь так тяжка, что боль ничего не значит. Мы можем бить тебя, пока не выбьемся из сил, а ты спросишь: а что на десерт? Я, дурак, тратил время и усилия моих дорогих сербских коллег.