Честь воеводы. Алексей Басманов

— Эко, брат, попал-таки под вражью саблю, — сказал он. И спросил:

— А где Колычев, что это я не вижу его?

— Унесли его с поля сечи, — ответил Басманов. — Крепко Федяше досталось.

— Вот уж поруха на твоего побратима, — заметил Оболенский и добавил: — Нам пора уходить с излучины.

Час спустя после полудня на Угре появился полк воеводы Василия Бельского. Дерзкий и смелый князь, осмотрев место сечи, встретился с Юрием Оболенским-Большим и сказал с похвалой:

— Ты герой, сын Александров. И все вы тут витязи-герои. Как растерзали мамаев! Досадно же, что не поспел к сече. Но пойду за Угру и подтолкну в спину Саадата. — Бельский был полон сил и задора. Такого не удержишь.

— Иди, князь, а мы тебе поможем, как раны перевяжем да павших земле предадим, — ответил Оболенский.

Хан Саадат-Гирей, однако, не ждал, пока русские перейдут Угру и будут преследовать его. Он знал, что орда у него ещё сильна, и первая неудача не остудила пыл степняка. Он повёл воинов правым берегом реки вниз по течению, ища новые броды и места, где бы левый берег был пустынный.

Но и русские воеводы не дремали. Дозорные сотни не упускали ордынцев из виду, шли левым берегом Угры. Конники не прятались, им велено было показывать себя орде, дабы знали крымчаки о недреманном оке русичей.

Той порой конные сотни князя Василия Бельского в поздних сумерках настигли орду, а к ночи отрубили ей «хвост», вытянувшийся вдоль берега Угры на версту. Они налетели как вихрь, и ордынцам не было спасения. Их смяли, снесли с берега в Угру и там добили. Лишь немногие крымчаки успели оказать сопротивление и уйти к орде, которая не сумела подать помощь попавшим в беду. Сотни князя Бельского, уничтожив больше тысячи ордынцев, скрылись в ночи.

После полудня Фёдора Колычева привезли на крестьянской повозке в Медынь. Он потерял много крови, был слаб и терял сознание. Сопровождавший его Донат понукал возницу:

— Ты, батюшка, давай гони лошадку. До лекарни воеводу живым довезти надо.

Но лекарни-лазарета в Медыни не оказалось. И не только Фёдора, но и других раненых, коих вывозили с места сечи, разместили в домах горожан. Фёдору повезло. Крестьянин, хорошо знавший Медынь, привёз его к деду, который держал пасеку да, поговаривали, занимался знахарством. Так сие или нет, но дед Захар и бабка Анна приняли Фёдора как родного и взялись усердно лечить. Старый пчеловод, ростом в два валенка, с чёрными глазами-буравчиками, покружил возле телеги и велел нести Фёдора не в дом, а под навес в саду. Он разложил на большом столе, сбитом из плах, охапку цветов и разнотравья, бабка Анна застелила сено холстиной и сказала Донату:

— Тут ему лепно будет, соколик.

Фёдора положили на стол, дед Захар с помощью Доната раздел его до пояса. Бабка Анна принесла две толстых свечи из воска, поставила их в глиняный подсвечник, зажгла и увела Доната в избу.

— Захарушка не любит, когда кто-то зенки пялит на его справу, — пояснила голубоглазая и ещё моложавая Аннушка.

Дед принялся за лечение споро. Он принёс в корзине из омшаника взваров и мазей, приготовленных на мёду, полыни, девясила и копытня. Снял с Фёдора окровавленную повязку, намочил холстину во взваре и омыл рану. Она была широкая, с рваными краями, словно ордынец, вонзив саблю, повернул её.

— Эко, басурман, как над русичем изгалялся, — проворчал Захар. Он достал из корзины некий мягкий жёлтый стержень, напоминающий бычий хвост, густо обмазал его янтарной мазью, расширил и с силой глубоко ввёл сей стержень в рану. При этом Захар шептал заговор на неприятельское оружие:

— Завяжу я, сын мой, рану развестую узлом-паузой, замкну плоть-кровушку в теле молодецком, наложу ужище на грудь богатырскую, изгоню вон зло басурманское.

Да тут же взял Захар махотку с носиком и по капельке, по капельке начал лить в рану коричневое целебное зелье и медленно вытягивать бычий хрящ. От боли, коя пронзила Фёдора, он застонал, пришёл в себя, открыл глаза и задёргался на ложе. А Захар, не обращая внимания на стоны раненого, продолжал вводить зелье в рану. И вся она словно задымилась, и каждая капля стала вспыхивать звёздочкой, а рана на глазах сужалась, затягивалась. И тогда дед вновь взял кусочек холстины, обильно смочил её из новой махотки и, словно соску, сунул в рот Фёдору. Он тотчас сладко зачмокал.

— Ты, раб Божий, питайся моим зельем живительным, силу богатырскую дающим, ты усни сном молодецким, — продолжал шептать ведун, поддерживая холстину во рту Фёдора.

И Колычев перестал стонать, глаза его закрылись, но губы по-прежнему чмокали. Он спал. Захар присел рядом с Фёдором, глядел на него ласково, словно вещая птица. Вскоре пришла Анна с суконной полостью, взяла свечу, осмотрела рану, покачала головой, сказала, будто пропела:

— Экой чаровник. — Добавила: — Шёл бы изголовницу приласкал. Эвон, зорька гаснет. — И укрыла Фёдора полостью.

— Какой сон, Аннушка? Порадею за болезного, — ответил дед.

И началось радение-лечение Фёдора. Снадобья из трав, настоянных на мёду, целебные взвары знахаря, материнские руки бабки Анны, чистый садовый воздух сотворили чудо: рана заживала на глазах. Через неделю Фёдор встал на ноги, ещё через три дня взялся помогать деду новые ульи ладить. Доната он отослал на поиски полка воеводы Оболенского-Большого, жаждая вернуться в свою сотню. А долгими светлыми вечерами слушал сказы-побывальщины деда Захара, сам рассказывал о московской жизни, о государевой службе в Кремле. Тут уж деда Захара хлебом не корми, а дай послушать.

Через три недели Фёдор настолько окреп, что стал собираться в путь. Как раз вернулся Донат с вестью о том, что сотня Колычева вместе с сотней Алексея Басманова и с полком воеводы Оболенского-Большого стоит под Серпуховом на Оке. Однако Фёдору не удалось уйти от перемен судьбы. В это время приехал на западный рубеж державы окольничий князь Василий Тучков. Он привёз повеление государя явиться Фёдору Колычеву в Москву. Тот было взбунтовался: отрывали его, как от родной плоти, от каргопольских побратимов, от друга Алёши. Дед Захар урезонил его:

— Ты, сын мой, боярин, не иди встречь государю. На рой же с кулаками не пойдёшь. То-то.

Дед Захар и бабка Анна провожали Фёдора как родного сына. Когда Фёдор спросил, как ему отблагодарить за лечение, может, серебра прислать, дед возмутился:

— Не гневи нас со старухой. Ты нам отраду принёс за те дни, что дома побыл. — Он вручил Фёдору небольшой глиняный сосуд. — Тут, родимый, мазь охотничья, от всяких ран и язв исцеление несёт. Возьми, ублажи нас со старухой.

Ту мазь Фёдор хранил многие годы, и она не раз спасала его от разных недугов.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ПОТРЯСЕНИЯ

Так уж повелось на Руси: когда умирали государи — великие князья, — то россияне повергались в уныние. И то сказать, начиная от Дмитрия Донского и кончая истинным царём именем грозный Иван Третий Васильевич, Русь не испытывала жестокостей от своих государей. Целых полтора века. Иван Васильевич, отец здравствующего великого князя Василия, был грозным только для врагов. Россией же правил именем закона, правды и милосердия. Иван Васильевич был царь-созидатель. Он вознёс над Москвой её лучшие храмы. И сказали о нём достойные летописцы-историки так: «Время долгого правления Ивана Третьего ознаменовалось событием всемирно-исторического значения. Перед глазами современников Русь, раздробленная ранее на множество земель и княжеств, предстала государством, объединённым под властью великого князя Ивана Васильевича, государственной мудрости и решительности которого современники единодушно отдавали дань уважения».