Чет-нечет

Между крайними дворами слободы и городской стеной полоса незастроенной земли саженей на десять. Каменистое ложе пустыря тянулось в тускло серебряную мглу, и так же нечетко пропадала в дали гряда стены под тесовой крышей. Там, где озирались Шафран и Федька, подступали глухие бока клетей, заборы; редко выбьется на оградой непричесанная верхушка яблони.

– Бахмата нам сегодня уж не видать, – бормотал Шафран. – Промахнулся я, Феденька, виноват. Так что пойдем, побредем мы с тобой, сиротинушки, аки калики перехожие.

– Это что? Где мы? – спросила Федька, не чувствуя расположения ни угрожать, ни спорить.

– Павшинская слобода это, Федя.

– А город?

– Город там, – он показал за спину. – Здесь посад к полю подходит, так покрепче стену поставили. Рубленную. Пойдем мы теперь вдоль стеночки. А там уж скоро острожек будет стоячий, с рубленной стеной смыкается. И у Преображенских ворот повернем, – неопределенно повел рукой. – Сколько той ночи осталось. Переночуешь у меня, Федя. Не уйдет Бахмат. Не уйдет. Потерпи, мой свет, потерпи. – Шафран оживился и стал разговорчив, как только выяснилось, что Бахматов двор не найти.

Федька вздохнула, принимая плечом тяжесть, и поковыляли.

– Ах, Феденька, что же? Ты для меня слишком хорош? – бессмысленно бубнил Шафран.

От суесловной болтовни его путалось в голове, Федька не откликалась, и больная, и озлобленная, и подавленная. И вдобавок ко всему она вынуждена была тащить на себе это разглагольствующее вперемежку со стонами недоразумение.

– А я? А я что? Выходит, я для тебя… я для тебя что? Я для тебя слишком… плохош? Сядем, – остановился он вдруг, – нога горит. – Присядем, дружок, к стеночке. Куда уж теперь спешить.

У стены Шафран со стоном опустился наземь, а Федька осталась стоять, бессильно привалившись плечом к сухому, потрескавшемуся вдоль бревну. Мощное, набитое изнутри камнями и землей бревенчатое тело стены разлеглось грузно и сонно. Венцов пятнадцать уходило оно в вышину под выступающую над головой застреху кровли, а в стороны огромные сосновые стволы, равномерно члененные торцами перерубов, тянулись, как опрокинутая дорога.

Неподвижно застряла среди звезд луна.

В обморочном недействительном мире, где не было ничего определенного, кроме затаившей свой путь луны, шебуршился один Шафран. Не отдышавшись толком, он потянулся к Федьке, чтобы вставать, но она не подала руку. Тогда Шафран поднялся, перехватывая округлости и щели стены. Серое, измазанное грязью и тенью лицо его на мгновение открылось, и он отвернулся, несколько раз пристукнул бревно кулаком – дерево вбирало звук без остатка.

– Терновский бор. Вывозили. Пять вершков, – произнес он бессвязно, но неожиданно громко, словно пытаясь вспугнуть тишину ночи, в которой глохло все скромное, робкое, вроде шелеста листвы. – Пять вершков в отрубе. Терентьев горододел. – Снова ударил, как будто надеясь еще на эхо, и прислушался. – Две тысячи пятьсот рублей. Терентьев подряжался. – И еще постучал кулаком. – Не уложились они в смету – двести плотников. Не уложились. Не хватило денег. Хо-ороший был лес кондовый! – дико прокричал он, словно с ума сбредив.

– Чего орешь? – испугалась Федька.

– Нога болит, проклятая, – исказившись лицом, сказал он. – Хоть криком кричи, хоть в голос вой, не могу Феденька, не могу, сил моих нету, пропади оно все пропадом, так бы и удушил к бесу… все это… ой, Федя, куда там!.. Че-ерт!

Речь его становилась все поспешнее, съеденные лихорадкой слова теряли смысл, сыпалась шелуха – пустая оболочка звуков и слов. Глаза, как мутная слюда, открылись Федьке – он потянулся: «Идем, Феденька. Пошли. Ножками-ножками, ручками…» Навалившись на Федьку, – в который раз подвела нога – нащупал тонкую ее шею и стал душить.

Мгновение она не понимала, что убивает. Собачьей пастью оскалился убийца, стиснулось горло.

Мгновение оставалось у Федьки сообразить, что происходит и напрячь силы – без дыхания. Она двинула коленом, рванулась, пытаясь перехватить руки, ударила…

Черный туман обнял ее, Федька ударилась о стену, а Шафран провалился куда-то вниз. Очутившись на земле, он рванулся перехватить Федьку за колено.

– Бахмат! – вскричал он пронзительно. – Сюда, Бахмат! Ба-ахмат! А-а-а!

Федька пнула его ногой, без размаха, как получилось, – мешали длинные полы ферязи, путались рукава, пнула еще, ударила – он не выпустил, вцепившись клещом, она колотила его обеими руками, потеряв и страх, и брезгливость, ничего не осталось, кроме бешенной злобы, и когда могла бы ударить так, чтоб убить, – убила бы. Он орал, визжал, надрываясь, – не хватало сил и кричать, и бороться одновременно. И Федька, понимая уже, что не справиться, не в силах она прибить его так, чтобы выпустил, рванулась прочь и потащила его за собой грузным мешком, рванула на шаг, на полшага. И опять спасла ее больная нога Шафрана, распухшая, бесполезная нога подвернулась до нестерпимой боли – ахнул.

Федька вырвалась, отскочила в сторону и тяжело, безумно дышала вместо того, чтобы бежать. Она как будто не понимала, все равно не понимала, что произошло, и испытывала потребность опамятоваться, сообразить, где она очутилась и зачем.

Шафран верезжал, барахтаясь на земле, – ненависть, страх и злоба – он толок конечностями, взбивая пыль. Так орал, что должен был пробудить не только Бахмата, где бы такой человек ни засел, но и половину посада вместе с ним.

Федька судорожно озиралась – чудился топот – со всех сторон. Она помчалась вдруг вдоль стены, отбрасывая мотающиеся рукава за спину, и тут же резко остановилась, повернула обратно и, затравленно оглянувшись, под режущий визг и вопли Шафрана кинулась в провал переулка. На бегу она выставила руки, ожидая что треснется лоб в лоб о выскочившего навстречу Бахмата. Но беспрепятственно пролетела до перекрестка, вильнула в сторону и через десяток-другой слившихся с ударами сердца, топотом ног мгновений хлопнулась о преграду. Забор и тупик.

Федька упала среди густой травы. Сердце колотилось так, что казалось подрагивает, отторгает ее земля, тогда как, напротив, – это Федька наперекор сердцу вжималась в землю. И потом, когда сердце унялось, она лежала, не пытаясь подняться.

Смолк и Шафран. Она начала понимать, что тихо.

Бесшумно подвинулась и села на корточки. Стучало в висках. Где-то рядом, во дворе за оградой, тяжело вздохнула корова, переступила, чавкая навозом. Пропадающе далеко тявкали собаки.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ФЕДЬКА СПУСКАЕТСЯ В ТЮРЬМУ

Заплутавший среди строений прошелестел голосок:

– Батя, это что было?

– Спи.

– Убили кого, батя?

– Спи!

– Бать…

Шлепок, возня, стихло и там.

Федька ждала. Лунный свет, лишая мир естественной цельности, нарезал заборы, стены, крыши косыми ломтями.

Краешком сознания Федька отметила, что ладони зудят и пальцы закостенели, перо, пожалуй, и не возьмешь толком. Отметила и забыла, забыла усталость в икрах, забыла про грязное, изодранное платье – во что это станет, починить? – ничего не задерживала она в сознании, в голове словно вымело – остался только слух. Посад безмятежно спал… напрасно Федька ждала.

Прошло полчаса или час, тени не сдвинулись, и ничего вообще не происходило. Напряжение отпускало, и Федька чувствовала, что вместе со страхом понемногу оставляет ее то тяжелое, что ощущала она все это время каким-то непреходящим душевным надрывом. Только сейчас, когда страшное миновало или отступило, позволив ей вздох или два, она начала сознавать, как сильно страдала в собачьем овраге, насилуя себя, чтобы мучить Шафрана. Ныне он отплатил ей с лихвою, и она освободилась от сомнений совести, подспудно ее угнетавших. Ушла вина и ушел страх. Верно, все это было как-то связано между собой: страх и вина, вина и страх.