Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Трудно было сообразить, куда они делись. Федька озиралась, пытаясь на худой конец уразуметь, где очутилась. Ей повезло: узнала бледные очертания городской башни над крышами, высокий шатер.

И теперь, когда нечего было уже торопиться, мостовая вывела ее прямехонько к темной городской стене, ко рву, выложенному блестящими под луной плахами. Ворота в башне по случаю переполоха стояли настежь. Из проезда, как из устья печи, явились воротники:

– Кто таков?

Федька объяснила.

– А Губину стрельцы башку проломили! – бодро сообщил кто-то из служилых.

Другой высказался в том смысле, что хорошо бы и этого, то есть Федьку… посадить до утра в караульную избу. Не

слушая, Федька принялась толковать про лихих людей: надо взять их с поличным, вместе с разбойной рухлядью. Вот тогда они поскучнели: извини, друг. И проваливай.

Стрельцов Федька так и не догнала, но достучалась в съезжую, где бодрствовали тюремные сторожа.

– Правду люди врут, что Захарке Губину башку проломили? – встретили они ее вопросом.

В приказных сенях мутными полосами светил слюдяной фонарь. Тюремщик отворил створку, за которой открылся мерцающий свечной огарок, и поднял фонарь к Федькиному лицу.

– Эк тебя, однако, стрельцы отделали! – отметил он не без удовлетворения. Створка поехала, захлопываясь на железных петлях, сторож подсунул палец – толстый, в черных трещинах, он горел внутри коробки огненным цветом.

Сторожа знали больше Федьки. Она услышала, что Подрез схвачен и отдан за пристава, что Губина унесли без памяти, сгоряча народу на Подрезовом дворе перепорчено страсть сколько!

Свои приключения Федька оставила при себе, сумрачно объявила, что будет спать, и принялась укладываться. Взлохмаченный сторож принес баранью шубу, кинул ей в ноги, постоял над лавкой и еще повторил с некоторым уже сочувствием:

– Эк, тебя стрельцы загоняли.

Вздохнул, оглядывая острые Федькины плечи и хилый стан под опавшей одеждой. И еще вздохнул, покачал головой и промолвил, сам себе удивляясь:

– Как такое живет?

А вот этого уже и не нужно было. Федька отвернулась к стене и лежала, не шелохнувшись.

Он ушел наконец, унес с собой свет, но опять вернулся – отворилась дверь. Снова стал он засвечивать фонарем, стоя у нее за спиной, Федька сжалась, чтобы не расплескать непрошено подступившие слезы.

– Ишь… – начал он, будто собрался на этот раз высказаться подробнее: бередила душу трудная, не вполне постижимая мысль, потому и вернулся. – Ишь!.. На подушку возьми. Разлегся!

Федька не отозвалась, и немного погодя подушка шмякнулась пониже спины. Когда доброжелатель удалился, Федька перетянула подушку под голову и благодарно к ней прижалась. Кожаная, засаленная в походах подушечка.

В опустевших сенях, укрытая темнотой, Федька не пыталась притворяться, что дремлет. Глаза высохли, и не было сна. Утерлась рукавом, перевернулась. Не надо жалеть – не будет и слез. И только-то.

Тело тяготилось усталостью, но воображение без устали возвращало ее к внезапному оскалу Шафрана… И опять, наяву стиснулось горло. С щедрой, ненужной точностью воображение возвращало все заново: камни на пустыре – можно было проследить несложный узор теней, отчетливо предстали Федьке щербатые, со всеми своими сучками бревна… и выбитый зуб Шафрана вспомнился – гнилой рот.

Этого нельзя было преодолеть, и Федька перестала бороться. Напротив, вновь и вновь понуждала она себя возвращаться к не избытому еще ужасу. Нужно было истязать воображение, чтобы свыкнуться с тем, что было, и жить дальше. Так раз за разом посылают на изгородь пугливую лошадь. Выбивают страх и пробуждают злость брать препятствия.

Федька села на шубу, подушку подсунула под спину. Дверь в комнату сторожей прорисовывалась щелями, там горел свет, слышался разговор.

Она спустила ноги и сидела, упираясь руками в края лавки. Потом нащупала на полу сапоги.

Сторожа – трое – обернулись, когда она

вошла.

– Я хочу видеть Антониду Елчигину, тюремницу.

Они переглянулись. Два мужика бородатых и один помоложе, бритый. По лавкам разбросаны были шубы, стоял котелок, лежали ложки.

– Ночью кто же пустит. Нельзя, подьячий, – сказал, словно бы извиняясь, Федькин доброжелатель, она узнала его по голосу. Он оказался здесь самый старый, лет пятидесяти, и, похоже, главный.

Не вступая в объяснения, Федька подошла к столу и бросила малую пригоршню серебра – алтын пять рассыпалось тусклыми блестками. Сторожа, что следовало отметить, к серебру, однако, не потянулись.

– Ключей нет, – сказал взлохмаченный доброжелатель.

– Есть, – возразила Федька.

Они переглядывались в затруднении, причину которого трудно было понять.

– Зачем Антонидка? Другая найдется, – нехорошо ухмыльнулся молодой. И, также неладно улыбаясь, поглядел на товарищей, те молчали. – При деле твоя Антонидка, – решился объяснить молодой, повернувшись к Федьке. – При деле, – повторил он с нажимом, опасаясь, чтобы она по легкомыслию не упустила это обстоятельство из виду.

– Как это при деле? – не понимала Федька, чувствуя, что совсем отупела.

– Как, как! – хмыкнул молодой, повел головой, описывая взглядом замысловатую дугу, и, вернувшись из путешествия по стенам и потолку на стол, где серебрились ноготки монет, отрубил: – Как, как! На постели у Варламки Урюпина блядует. Вот как!

– Целовальник-то тюремный Варлам Урюпин, – примирительно объяснил Федьке лохматый доброжелатель, – повел ее вечером к себе на подворье полы мыть. И по хозяйству.

– Уж небось надраила! – глумливо прыснул молодой.

Старший, как видно, не одобрял легкомысленное зубоскальство, он закряхтел, подвинувшись… И однако, не возразил ни словом. Напрасно Федька ждала, растерявшись к полному удовлетворению малого.

– А отец? Как, здесь остался? – пролепетала она.

– Какой еще отец? – удивился малый.

– Муж, – быстро поправилась Федька. – Степан, муж ее, где?

– Муж куда денется!

– Отведи, Алеша, – кивнул старший молодому.

Однако по ряду соображений, которые Федька пропустила мимо ушей, тот заупрямился; на чем сторожа сошлись: «пусть идет». Пусть подьячий сам идет, если Степка ему край как нужен. Вход в тюрьму имелся один, у сторожей под ногами, так что они спокойно могли запускать Федьку или кого другого, не беспокоясь, что там в тюрьме полуночному посетителю взбредет в голову учинить. Глянули только оценивающим взглядом на предмет каких-нибудь оттопыренных затей… где-нибудь под полой… Равнодушно молчавший до сих крепкий злой мужичок со сломанным носом задержался несколько лишних мгновений на груди… Федька отвернулась. Но мужичок и теперь промолчал, не желая, может быть, перечить товарищам.

Ключ, разумеется, нашелся, и пока отпирали замок, затеплили на столе свечу, а фонарь вручили Федьке. Молодой откинул тяжелую крышку входа, глянул в яму и многозначительно хмыкнул. Огонь высвечивал несколько ступенек крутой лестницы, стертых и серых от грязи, дальше взгляд погружался в вонючую тьму.

Тяжелая вонь свального множества немытых, потерявших и чистоплотность, и стыд людей ошеломила Федьку похожей на удушье головной болью. Пахло потом, мочой, гнилым дыханием, пахло язвами, струпьями, горячечным бредом, страданиями живота. Кислый, шибающий в голову дух этот лишь отдаленно напоминал теплые испарения заваленного навозом хлева – там можно было искать здоровое, естественное начало, но нужно было бы обладать болезненным воображением, чтобы признать нечто естественное в запахах, свойственных доведенному до скотства человеку.

Поделиться с друзьями: