Четверо детей и чудище

Шлёпа стояла над нами и отпускала саркастические замечания.

— Вы себя кем возомнили, Уолтом Диснеем? Розалинда, тебе сколько лет, а? И все калякаешь пушистеньких крольчат!

— Цыц. Я же не для себя их рисую, а чтобы папа умилился. Он меня за козявку держит. На прошлое Рождество куклу подарил.

— Да ладно!

— Ну, может, на позапрошлое. Но все равно. — Я не отрывалась от рисунка. Зачем рассказывать Шлёпе, что я была в восторге от той роскошной американской куклы, наряжала ее так и эдак, расчесывала ее длинные волосы и тайком с ней играла?

— Мне мой папа крутые подарки дарит — разные шмотки дизайнерские, еще айпод или телефон. Кстати, верни мне мобильник, Робби. Надо посмотреть, может, он мне написал. Он меня со своих Сейшел прям заваливает эсэмэсками.

Шлёпа заглянула в телефон и явно расстроилась — но тем не менее зачитала несколько сообщений вслух. Даже Робби понял, что она их сама выдумала.

— Гора эсэмэсок, — пробормотала Шлёпа.

— Тебе мама вчера гору эсэмэсок отправила, — съязвила я.

— Старая кошелка, — сказала Шлёпа, удаляя сообщения.

— Может, хоть попробуешь ей письмо написать? — предложила я. — Не обязательно ведь от души.

— Я не такая больнушка, как вы, — сказала Шлёпа.

— Ну да, мы больнушки — зато, если мой план сработает, мы с Робби пойдем к песчаной яме и попросим у псаммиада что-нибудь для себя , а ты будешь дома сидеть, — сказала я.

Шлёпа взвесила «за» и «против».

— Ладно, давай листок, — она села на пол рядом с нами.

Отчертила широкие поля и убила кучу времени, заполняя их рисунками самой себя. Одна маленькая Шлёпа лезла на дерево, на самый верх листа, другая прыгала на батуте в спортзале, третья танцевала на каблуках, а четвертая, в серебристо-черном костюме, пела в микрофон.

— Она решит, что я просто нафантазировала, — вздохнула Шлёпа. — Но когда завтра я опять стану богатой и знаменитой, мама у меня будет в первому ряду сидеть. И папа тоже. И твой нудный папаша, и папина дурынделка-жена. И все мои бывшие училки, и тот бестолковый психотерапевт, и вообще все, кто меня доставал и на мозги капал. Повыпучат глаза и скажут: «А, ну теперь-то все ясно. Просто у Шлёпы артистический темперамент. Какая же она классная!»

— Ты иногда такую пургу несешь, — сказал Робби, украшая своего тигра тоненькими полосками.

— Готово, осталась писанина, — объявила я. Сперва я предусмотрительно набросала черновик на клочке бумаги, чтобы не испортить красоту.

Дорогие папа и Элис!

Мне очень-очень стыдно, что вы вчера из-за нас так переживали и что мы всех подняли на уши, даже полицию. Мы правда не нарочно заблудились, но все-таки не стоило нам уходить без спроса.

Нам ужасно нравится гулять в лесу, и, если мы опять туда пойдем (было бы замечательно!), торжественно обещаем сидеть в песке и никуда не уходить. Большущее спасибо, что взяли ради нас отпуск, нам у вас в гостях очень классно.

Надеюсь, вы еще как-нибудь нас пригласите. Нам очень повезло с папой и мачехой.

Люблю,

Розалинда.

— Буэ! — Прочитав письмо через мое плечо, Шлёпа сделала вид, что ее тошнит мне на голову.

— Кто бы спорил, — сказала я. — Я же не от души.

У Робби письмо вышло куда короче, но в целом в том же духе.

Дорогие папа и Элис!

Простите меня, пожалуйста. Я больше никогда не буду уходить. Мне очень-очень сильно стыдно.

С любовью,

Робби.

Шлёпа ограничилась еще более кратким вариантом. В ее письме было только одно слово: «Извините». Зато она написала его раз сто, разным почерком и всеми возможными цветами, так что получилось — хоть и неприятно это признавать — убедительнее, чем у нас.

— Видали? Суть ясна, и не обязательно так гнусно подхалимничать, — сказала она. — Это твое второе имя, Розалинда. Гнусная Подхалимка.

— Вот и нет, — обиделась я.

— Гнусная Подхалимка, — повторила Шлёпа дурацким манерным голосом и стала этак по-злому меня передразнивать, неприятно вывалив язык.

— Перестань! Чего ты такую рожу скорчила? Вовсе не такое у меня лицо, — возмутилась я. — И язык изо рта не торчит.

— А вот и торчит. Оттого что ты все время подлизываешься к моей маме и к своему папаше, хотя любишь их не больше моего. Ты трусиха и больнушка.

— Неправда! — воскликнула я, хотя сердце у меня так и колотилось.

— Твой план отстойный, ничего у тебя не выйдет, — продолжала Шлёпа. — Они тебя только презирать станут. Какая же ты задавака, ботанка и зануда! Ничего удивительного, что папаша от вас ушел. Ты его достала, и твой тупой братец тоже. Вот мой папа меня не бросал.

— Не смей так о моем папе! — крикнула я.

Какая же она язва, просто невероятно. А я-то прошлой ночью из кожи вон лезла, чтобы ее утешить. Все, что она сказала, неправда. Так ведь? Шлёпа просто бесится от скуки и оттого, что ее любимый папочка ей не звонит и не пишет, но так или иначе, ее слова засели у меня в голове. Они корчились там, вселяя в меня страх и панику.

Чтобы отвлечься, я снова взялась за «Пятерых детей и чудище». Надо перечитать про то, как Сирилу, Антее, Роберту и Джейн удалось совладать с псаммиадом. Сосредоточиться было трудно: Шлёпа сочинила песню про Гнусную Подхалимку и вертелась вокруг меня, высунув язык и согнувшись в три погибели.

Когда позвали обедать, мы отдали папе и Элис свои письма.

— Думаете, меня так легко обдурить? — сердито сказал папа — а потом взял и крепко нас обнял.

На этот раз он и Шлёпу не забыл. Даже распричитался: мол, какое у нее высокохудожественное письмо. Шлёпа самодовольно ухмылялась, хотелось ее стукнуть.

После обеда нам разрешили остаться внизу, правда, ноутбук Шлёпе так и не вернули.

— А мне по барабану, — сказала она Элис, взяла мои цветные карандаши — без спросу — и стала рисовать для Моди картинки.

— Нарисуй бизьянку! — попросила Моди.

И Шлёпа, к восторгу младшей сестренки, довольно похоже изобразила псаммиада.

— Не очень удачно получилось. Слишком толстая, и из головы какие-то штуки торчат, — сказала Элис.

— А твоего мнения никто не спрашивал, — окрысилась Шлёпа и стала чиркать свой рисунок коричневым карандашом, пока грифель не сломался.

— Шлёпа! Это мой карандаш, — сказала я.

Она состроила мне рожу, а когда Элис отвернулась, взяла и сломала еще и зеленый с синим.

— Вот ты свинюга! Отдай. Я тебе не разрешала их брать, — я выхватила у нее коробку с карандашами.

— Эй, потише, — сказал папа, входя в комнату. — Розалинда, что с тобой? Не хочешь карандашами делиться?

— Не хочу, это мои карандаши, — уперлась я, понимая, что со стороны выгляжу как капризная трехлетка. — Она их все переломала, сам посмотри. — А теперь я еще и ябеда, совсем плохо.