Четвертая власть

— А если я откажусь?

— Тогда мы закроем ваш канал.

***

Оказавшись на месте событий, Алексей тут же включился в работу. Милиция уже оцепила место трагедии, и пробиться сквозь ее заслоны не позволяли даже солидные деньги: вокруг сновало начальство. Опросив свидетелей, Дмитриев узнал, что террористы привели в действие сразу несколько бомб с начинкой из гвоздей и шурупов, что значительно увеличило количество жертв. Оператор сновал с камерой взад и вперед, снимая изувеченные трупы и обезумивших людей, ставших очевидцами теракта. Они не могли произнести ни одного связного слова, и даже взрослые мужики стояли понурив головы, вытирая рвущиеся из глаз слезы.

Помня о своей задаче привезти эксклюзив, Алексей вместе с оператором поднялся на высотное здание, и всеми правдами и неправдами получив доступ к окну одного из кабинетов, приказал снимать сверху место трагедии. Обладающая отличным увеличением камера показала все, что так надеялись скрыть от людских глаз представители власти. Стало ясно: количество жертв значительно превышало указанную сотню. За оцепленным периметром лежало как минимум в три раза больше человек, и еще стольким же невдалеке оказывалась помощь.

Спустившись вниз, Алексей взял несколько интервью у представителей власти, пообщался с местными жителями, которые спустились к месту событий из близлежащих домов. А затем прямо на ходу обратился с вопросами к нескольким пострадавшим, сопровождаемых врачами до машин скорой помощи, отчаянно отбиваясь при этом от возмущенной толпы, которая называла его «поганым папарацци» и «антихристом». Впрочем, Дмитриева это не смущало. Его задачей было любыми способами сваять материал, который брал бы за душу. На реакцию толпы он старался не обращать внимания, тем более, он прекрасно знал, что через некоторое время эта самая толпа сядет у телевизора и будет ронять слезы над репортажем «поганого папарацци» или «антихриста». Это уж кому как больше нравится.

Перегнав материал, съемочная бригада ЛТН помчалась в телецентр на всех парах. Водитель гнал, как безумный. Он работал здесь уже давно и знал, какое значение имеет для журналистов каждая лишняя минута. Вбежав в кабинет, Дмитриев был немало удивлен тем, что монтажер уже вовсю корпит над его сюжетом под бдительным оком двух странных субъектов.

— Эй, Митрохин, что за дела! Это же мой эксклюзив!

— Соловьев просил побыстрее подготовить картинку. А текст будет твоим. Можешь прямо сейчас начинать его готовить.

— Не понял! Да тут почти не нужен монтаж. Многое можно пустить под рубрикой «no comment [5] ».

— Здесь будет так, как мы скажем, — ответил один из субъектов в черном пиджаке. — Никаких рубрик и никакого эксклюзива. Садитесь и пишите текст. Я дам образец.

— Какой еще образец! Да вы в своем уме?

— Образец, на который вы должны будете ориентироваться. Он роздан всем ведущим каналам. Там приведены официальные цифры по жертвам, разрушениям и прочее. И не спорьте с нами. В противном случае, попадете под арест.

5

Без комментариев.

— Да кто вас сюда прислал таких деловых?

— Президент.

Пробежавшись глазами по документу, Дмитриев пришел в ужас. Здесь сообщалось всего о пятидесяти трупах, хотя он своими глазами видел не менее трех сотен. Хватало и другого вранья.

— Да вы что, думаете, вам это с рук сойдет? — возмутился Алексей. — Вы людей за идиотов держите?

— Мы выполняем приказ.

— Хорошо, и что вы уберете из сюжета?

— Почти все. Оставим несколько общих планов и интервью с чиновником.

— И это все?

— Да.

Плюнув на пол, Дмитриев выбежал из монтажной и ворвался в кабинет к Соловьеву.

— Михалыч, что это за беспредел? Что они делают с моим сюжетом!

— Не ори! — ответил Соловьев. — Думаешь, я очень рад их появлению? Но что я могу сделать?

— Ну а какого хера я тогда делал эксклюзив? Какого хера рисковал своей шкурой?

— У тебя профессия такая, — гаркнул Соловьев. — Убирайся и оставь меня одного!

— Да пошел ты! Пусть этот репортаж делает кто–то другой, — в сердцах бросил Дмитриев и громко хлопнул дверью.

***

Соловьев понимал, что не прав. Не стоило так разговаривать с Дмитриевым, который в сущности был ни в чем не виноват. А с другой стороны, кто поймет его самого? Кто поймет гамму бушующих в нем чувств и сомнений, страхов и противоречий? Через несколько часов отец Димитрий по его распоряжению будет втоптан в грязь и опорочен. Вполне возможно, что его выгонят из храма и лишат сана. А все потому, что ему, Соловьеву, просто не оставалось ничего другого… Его вынудили. Ему приказали…

Мог ли он не выполнить приказ? Наверное, да, но что бы это изменило? Точно такое же поручение дали бы его сменщику. Кроме того, Красницкий сказал, что и на других каналах будут похожие сюжеты. Глупые принципы только сломали бы ему жизнь. В этом мире не было справедливости. Все решали деньги и связи. Кто такой Соловьев, чтобы идти против Красницкого? Кто такой отец Димитрий, чтобы восставать против системы? Может, это он сам во всем виноват? Да… Он бросил вызов обществу, и теперь это самое общество хочет его наказать. Так причем здесь Соловьев?

Шеф отдела новостей всеми силами цеплялся за эту спасительную ниточку, надеясь, что она проведет его сквозь муки совести, но когда ему казалось, что у него все получилось, кнут самобичевания вновь хлестал по его израненной душе. Хлестал больно и жестоко, разрушая все пути к отступлению. А тут еще эти спецслужбы! Как же все не вовремя. Только задумаешь отвлечься, выстрелить чем–то свеженьким и оригинальным, как появятся люди, которые перечеркнут все одним движением руки! Весь творческий процесс, все потуги многочисленных сотрудников шли насмарку во благо властям и их прихвостням. Почему жизнь так жестоко издевалась над ним? Почему кто–то там, наверху, слишком быстро отдал свой мерзопакостный приказ, и в Останкино явились незваные гости? Почему вместо того, чтобы похвастаться перед боссами громким эксклюзивом ему предстоит давать зрителям урезанную тошнотворную ложь? А потом те, кто видел все своими глазами, наверняка скажут: «А почему телевидение опять нам врет?» Ну а как не врать? Как говорить то, что хочется, а не то, что приказывают сверху? Как преодолеть эти барьеры и творить не ради рейтингов и гонораров, не по приказам и наставлениям, а исходя из собственных представлений о новостях и жизни вообще?

Наверное, никак. Но от осознания этой простой истины, известной каждому здравомыслящему человеку на телевидении, Соловьеву не стало легче. Он ненавидел себя за то, что должен гнобить человека, которого уважал. Он ненавидел себя за то, что так любит Дашу, эту стерву в розовом пеньюарчике, требующую от него все новых и новых побрякушек. Он ненавидел себя за то, что позволяет Красницкому командовать собой, словно пешкой. Он ненавидел себя за то, что вместо горячего эксклюзива вынужден кормить зрителей откровенным бредом. Вся жизнь превратилась в этот цикл чужих приказов и распоряжений. Чужих желаний и мыслей. Чужих грез и фантазий. А что оставалось ему, Соловьеву? Пустота. Одиночество. Мрак…