Четвертая жертва сирени

— Николай Афанасьевич, я непременно хочу переговорить с вами по чрезвычайно важному делу, — сказал он. — Да вы и сами, я полагаю, вполне догадываетесь, по какому.

Владимир сделал вид, что приподнимается из кресла.

— Нет-нет, — поспешно произнес Пересветов, — это даже хорошо, что вы, молодой человек, будете присутствовать. Вы ведь, сколько я знаю, знакомы с господином Хардиным, присяжным поверенным окружного суда? Это отлично. Просто замечательно…

Владимир немедленно принял прежнюю позу, а Евгений Александрович продолжил, вновь обращаясь ко мне:

— Прежде всего хочу принести свои извинения за то, что встретил вас в своей квартире в столь… гм-гм… сомнительном виде. Надеюсь, вы примете мои извинения, ведь душевное мое состояние в тот момент было весьма тяжким, да.

— Что же, — ответил я сдержанно, — понимаю вас и ваши извинения принимаю. Впрочем, они нисколько не нужны, мы с Владимиром Ильичем вовсе не осуждаем вас, напротив, вполне вам сочувствуем.

Владимир коротко кивнул в подтверждение сказанного мною.

Напряжение души Пересветова, видимо, несколько ослабло, выражение его лица смягчилось, он даже попытался улыбнуться. Во всяком случае, уголки губ дрогнули.

— Но главное, о чем я хотел вас уведомить, господин Ильин, — продолжал он все так же учтиво, — так это о том, что никогда, ни единым помыслом не имел я согласия с подозрениями, высказанными следователем Марченко! — При этих словах в голосе Евгения Александровича пробудилась легкая дрожь, выдавшая сдерживаемое волнение. — Никогда, ни на единую секунду не допускал я, будто Леночка убила кого-то. И уж тем более — будто бы замышляла она убить меня! Но более всего мучит меня то, что именно мои слова — каюсь, опрометчиво высказанные, — возможно, послужили причиной этого ужасного подозрения!

— О чем вы? — хмурясь, спросил Владимир.

— Ну как же! — ответил Пересветов, поглядывая то на него, то на меня. — Как же, господа, ведь это я рассказал господину Марченко о ссоре, случившейся меж нами аккурат накануне… мм… накануне свершения l’assassinat. [40] Он, видите ли, очень хитро расспрашивал меня, имея, как я сейчас понимаю, вполне очевидную цель, да, цель. Просил, чтобы я подробнейшим образом вспомнил, какие именно слова говорились… и мною, и ею, Еленой Николаевной. Я, не подозревая ничего дурного, постарался вспомнить. А слова эти, понятное дело, вырвавшиеся сгоряча, следователь к делу и подшил!

40

Убийство, террористический акт (фр.).

— Да-да-да! — воскликнул Владимир, словно припоминая. — Во время той ссоры Елена Николаевна будто бы в сердцах воскликнула, что убьет вас. Так?

Пересветов смущенно опустил голову.

— Ну, в общем, да, так… — нехотя подтвердил он. — Что-то в этом роде. Сейчас мне уже и не вспомнить буквально. Вы ведь видели, господа, в каком расположении духа я находился.

— Конечно, — Владимир кивнул, — конечно, видели, вот и… — он повернулся в мою сторону, — вот и Николай Афанасьевич тогда же сказал: «Жаль Евгения Александровича, как же он близко все к сердцу принял…» Гм…

Ничего подобного я не говорил, но предпочел кивнуть. Евгений Александрович перевел взгляд на меня и, видимо, удовлетворенный моим молчанием, облегченно вздохнул. Напряжение, чувствовавшееся во всей его фигуре, несколько утишилось. Пересветов вытащил из внутреннего кармана белый носовой платок и промокнул шею. Глянув на платок, он нахмурился, заметив крохотное бурое пятнышко.

— Порезался, когда брился, — с некоторым смущением пояснил Евгений Александрович. — Руки, знаете ли, все еще подрагивают, да. — Он принялся осторожно счищать засохшую кровь с шеи.

— Да вы к зеркалу подойдите! — предложил я, невольно радуясь тому, что русло нашего разговора хоть чуть-чуть да изменило свое направление. — За вашей спиною висит, Евгений Александрович.

— Нет-нет, благодарю вас! — ответил он поспешно и тотчас спрятал платок. — Это совершеннейшая чепуха, господин Ильин, ровным счетом ничего…

— А какова была причина вашей ссоры? — спросил вдруг Владимир. — Последней ссоры, той самой, за которую столь цепко ухватился господин судебный следователь Марченко?

Пересветов ответил не сразу. Он сидел, опустив голову, и легонько постукивал тростью в пол. Мы с Владимиром переглянулись.

— Боюсь, то, что я сейчас скажу, вам, Николай Афанасьевич, не понравится, да, не понравится, — ответил он наконец. — С другой стороны, вы, как следовщик ретивый и многоопытный, непременно узнаете об этом от других особ. Если еще не узнали.

Вновь Евгений Александрович огорошил меня нелепым утверждением, однако на сей раз я спорить не стал. Меня охватило нехорошее предчувствие. Настолько нехорошее, что я, признаться, хотел прервать Пересветова. И ежели не прервал, то лишь по той причине, что мой молодой друг слушал Евгения Александровича прямо-таки с жадным интересом. Потому, когда зять мой посмотрел на меня с виноватым видом, я только и сделал, что отвернулся в сторону, ничего ему при этом не сказав. Немного помолчав, Пересветов продолжил — останавливаясь чуть ли не перед каждым словом, будто ему было трудно говорить:

— Надеюсь, вы меня поймете, господа. Я и сам вижу, что… Словом, я старше мой супруги и потому… Э-эх! — Он вдруг махнул рукой, словно решившись на что-то. — Да что я все обиняками… Ну, ревновал я ее, Леночку мою, ревновал чрезмерно. Что прикажете делать? Вокруг нее — молодые люди, иные и определенные знаки внимания оказывают, иные, как я заметил, особенным, каким-то снисходительным образом ко мне относятся. Вот и в тот раз — ссора-то наша вышла из-за пустяка, да, пустяка… Один ее знакомец, как мне показалось, с чрезмерною частотой стал появляться близ моей жены и даже домой захаживать. И ведь все старался так прийти, чтобы супруга моя уже была дома, а я, напротив, почему-то отсутствовал! — Последние слова Пересветов даже выкрикнул. Он, наверное, хотел добавить еще подробностей, но, видя, что я готов взорваться от недостойных намеков на личность дочери моей, всплеснул руками и, снизив тон, быстро заговорил иное: — Вы, Николай Афанасьевич, ради Бога, не подумайте, сейчас-то я прекрасно понимаю — никакой вины за то не лежит на Леночке, это все он, господинчик этот… — Слово «господинчик» Пересветов вымолвил особенным образом, с малороссийским мягким «г», так что я мгновенно сообразил, о ком идет речь, и изумленно воскликнул:

— Вы говорите о Григории? Об этом молодом человеке, господине Витренко?

— О нем самом! — обрадовано подхватил Пересветов. — О нем, да! Видите, я же говорил — вы следовщик отменный, уже и о нем узнали…

— Будет вам, — раздраженно отмахнулся я, — оставьте вы эти ваши фантазии…

— Да-а, — неожиданно сказал Владимир таким манером, словно бы он чуть-чуть поддразнивал нас — и Пересветова, и меня. — Много чего Николай Афанасьевич узнал в эти несколько дней. Я, признаться, поражен был!

— И вы тоже! — возопил я. С такою же интонацией, наверное, Цезарь прокричал свое знаменитое «Et tu, Brute?».

Я не на шутку рассердился, но Владимир не дал мне говорить, а ввернул господину Пересветову вопрос, который ранее задавал старшему приказчику лавки Сперанского:

— Вот на службе Елены Николаевны сказали, что вы, Евгений Александрович, едва ли не каждый вечер за ней заходили. А в тот вечер, когда случился этот самый assassinat, не зашли. Может быть, Матвей Косьмич ошибся?