Четвертый Дюма

Подойдя к первому из Бонинских островов, мы увидели, что у деревянного причала жалкого порта уже стоят на якоре две-три парусные шхуны, подобные нашей. Можно сказать, что в те времена, когда пароходы завладевали океанами, это были последние обломки когда-то мощных китобойных и тюленебойных парусных флотилий. Жаль, безвозвратно уходил в прошлое период, который был далеко не самым плохим в морской истории. Я счастлив, что успел застать хотя бы его конец и мне есть что рассказать молодежи об этом суровом и романтичном времени.

Мы бросили якорь рядом с крайней шхуной, и капитан Свенсон вдруг радостно воскликнул на мостике: «О, черт побери, так это старая калоша «Софи Сатерланд»! Какой приятный сюрприз!» В это время на палубу «Софи», с пропиской во Фриско (Сан-Франциско — Прим. авт.) высыпали любопытные матросы — в этих отдаленных местах новое судно в порту — целое событие, а на мостике появился высокий плечистый человек с трубкой и длинной с проседью бородой, которая доходила ему почти до пояса. Он посмотрел на наш мостик и какое-то подобие улыбки появилось на его мрачном лице. Он вытащил трубку из рта и дружески махнул рукой в нашу сторону. «Здорово, Ларсен! — крикнул капитан Свенсон. — Ты куда, на Курилы?» — «Туда, — проревел капитан «Софи», — а ты?» «В Иокогаму. Провернул одно хорошенькое дельце и теперь немного для собственного удовольствия». — «Это хорошо, раз можешь позволить себе удовольствие. Как бросишь швартовы, давай ко мне, пропустим по стаканчику!» — сказал бородач и скрылся в рубке. Видно, не из разговорчивых.

Мы причалили, бросили два якоря и крепко привязали шхуну к кею (залив был открытый, продуваемый норд-вестом). Свободным от вахты Свенсон разрешил сойти на берег и одним прыжком оказался на корме «Софи». По-видимому, они с Ларсеном были соотечественниками и их связывала старая дружба. Подождав, пока он скроется в рубке, я и шестеро «китаез» во главе с их главарем (у них всегда есть один главарь), рябым разбойником с желтой лентой на лбу по имени Ван Лин или что-то в этом роде, тут же спрыгнули на бревенчатый причал. Куда отправиться моряку в таком безотрадном месте? Конечно, в ближайшую китайскую корчму. Впрочем, здесь, в этом поселке, она была единственной. Мы заняли два стола справа от обязательной в заведениях такого рода облицованной и надраенной до блеска жестью стойки бара. Там на высоких стульях уже расположились и пили неизменную рисовую водку трое русоволосых моряков с «Софи». По свободной манере держания и по тому, как они ни на кого не обращали внимания, я сразу узнал в них американцев. Все трое были довольно видными парнями, но один из них, совсем юный мальчик, производил впечатление особое. Чуть пробивающаяся бородка, открытое красивое лицо викинга, непокорная русая прядь, ниспадающая на высокий загорелый лоб, и поразительные синие глаза, каких я до тех пор никогда не видел. Еще будучи школьником бургасской начальной школы «Отец Паисий» (мне всегда приятно вспоминать об этой школе, потому что это единственное учебное заведение, которое мне удалось окончить), так вот, еще школьником я читал сказку об одной северной царевне. Я всегда представлял себе эту царевну, бог знает почему поразившую мое детское воображение, именно с такими вот глазами, они просто очаровывали своей невероятной прозрачностью. Помнится, я подумал: человек с такими глазами не может быть негодяем, просто самой природой ему не дано им быть, хотя потом жизнь не раз опровергала это. Парень был одет в грубые моряцкие штаны и серый свитер крупной вязки, подчеркивавший литые мускулы и мощную боксерскую шею. Вот, подумал я, настоящий моряк. С таким, наверняка, приятно померяться силой, такой не использует недозволенный прием. Только подумал и, видимо, сглазил. Не прошло и пяти минут, как мы уже дрались. Не не буду опережать события и расскажу все по порядку.

Причиной всего стал наш меченый китаец с желтой лентой на лбу. Он подошел к стойке бара, сказал что-то содержателю и нарочно толкнул стакан одного из спутников парня. Этот китаец был отъявленным мерзавцем, такой если не нагадит кому-нибудь днем, ночью не может спать от угрызений совести. Американцы, а уж тем паче моряки, таких обид не прощают. Американец вскочил, сграбастал «китаезу» за синюю хлопчатобумажную робу, приподнял и швырнул к нашему столу. Мои китайцы, будто сорвавшись с цепи, вскочили и вшестером бросились на троих американцев. И тут пошло-поехало. Американцы, конечно, больше приспособленные к кулачному бою, расправились с «китаезами» в два счета. Но те не успокоились, выхватили из-за поясов длинные ножи. Вижу, большая каша заварилась, и без вмешательства местных властей не обойдется. Допиваю я, значит, свою водку, встаю и жестом приказываю своим разгоряченным китайцам остановиться, подхожу к стойке и одним ударом перекидываю первого подвернувшегося американца через жестяную стойку прямо в объятия вытаращившего глаза содержателя. Значит, один вышел из игры. Вторым ударом загоняю второго американца в дальний угол трактира — мне запомнилось его удивленное лицо, наверное, он не мог поверить, что так быстро получил нокаут. В это время парень с синими глазами размахнулся и саданул меня в челюсть, отчего, признаться, у меня из глаз икры посыпались. За всю свою моряцкую карьеру я такого удара — хоть и частенько бывал в разных переделках — не получал. Тряхнул я головой, чтобы все встало по местам, и двинул ему правой в грудь точно над диафрагмой — у парня аж дух перехватило. И он, видать, такого удара не получал, потому что в синих глазах мелькнуло явное уважение. Но уважение уважением, а драка дракой, парень пришел в себя и обрушил на меня короткий левой в правую скулу, да так, что на этот раз я растянулся на грязном полу. Кто бы мог подумать! «Китаезы» взвизгнули, что-то замяукали на своем кошачьем языке и схватились за ножи. Тут уж я испугался. Исполосуют ведь парня: шестеро на одного. Крикнул им, чтоб убирались, если есть какие счеты сводить, то мы и без них, желтокожих, обойдемся. Потерев ушибленное место под глазом, я поднялся с полу и встал в боевую позицию: с этим синеглазым парнем нужно быть начеку. Китайцы расступились, убрали ножи — они любят зрелища, особенно им приятно, если белые расквашивают себе морды. «Двое дерутся, а третий выигрывает» — наверное, это они придумали, впрочем, я не уверен.

Стоим мы посреди круга, и вдруг мне так жалко стало обезобразить такое красивое лицо, потому что я знал, что если разозлюсь, войду в раж, то остановиться уже не могу, бью наповал (теперь, конечно, я и мухи не могу убить, так деградировал от этой интеллектуальной жизни). Я крикнул: «Эй ты, бой, как там тебя?» — «Джек», — отвечает он удивленно. Он готовился к драке, а не к такому любезному диалогу. «Джек, — говорю я, — убери-ка лучше кулаки и выметайся вместе со своими неотесанными приятелями! Потому что мне жаль портить твою смазливую мордашку». Но вместо того, чтобы образумиться, он весь покраснел от гнева, эти кельты, потом я узнал, что он ирландского происхождения, упрямые люди. Вроде бы северная нация, а ума у них с гулькин нос. «Ты давай, боксируй, а разглагольствовать будешь потом. Если, конечно, у тебя останется такая возможность!» «Ну ладно, Джек, только смотри потом не жалей, когда тебя не узнают дамочки во Фриско». «Хватит проповедей, сэр! Держи гард!» И он принялся подскакивать вокруг меня кречетом, и пока я раздумывал, надеясь, что он образумится, взял и провел апперкот, да такой, что любой бы на моем месте очухался часа через три. «Ну, Джек, перестань валять дурака. Я не хочу драться, а рука у тебя тяжелая, ты меня того и гляди с ног собьешь. Тогда китайцы вытащат ножи, и от вас останется только фарш! Больно-то они вас, янки, любят, того и ждут. А остановить их будет некому». — «Сэр, — кричит он, — прошу вас прекратить разговоры!» — «Ах так, — кричу я, — не хочешь прислушаться к голосу разума, тогда получай!» И пока он скакал вокруг меня, я зафуговал ему прямой правой в голову, а затем провел несколько быстрых коротких ударов по корпусу и в челюсть. Он покачнулся, отпрянул к стойке, но, признаю, крепким парнем оказался, быстро пришел в себя и нанес сильный прямой под дых, чуть выше запрещенного (он дрался честно, это надо признать), а затем провел апперкот в сонную артерию. Теперь уже и я разозлился, но не из-за ударов — к ним я привык — а из-за того, что он со мной на «вы», хотя я к нему как к своему брату матросу. Я шагнул вперед, китайцы расступились, а один из них, кажется, тот, рябой, ударил его сзади по голове. Джек схватился за голову и посмотрел на меня укоризненно, и прав был, черт возьми. Боже, как меня бесят такие подлые удары! Я дал ему знак прекратить на время нашу драку, взял подлеца за шиворот и одним ударом отправил его к Конфуцию. Остальные из солидарности тут же набросились на меня. Ну, думаю, сейчас я вас разделаю, как цыплят, и вскоре все четверо лежали на полу рядышком, словно бутылки в баре. Пятого уложил коротким свингом Джек. Расчистив таким образом территорию, я крикнул Джеку: «Ну как, будем продолжать или хватит? Может, лучше выпьем по одной?» — «Будем продолжать, — кричит тот, — не люблю останавливаться на полдороге». — «О, кэй!» — говорю. И, сконцентрировавшись, нанес ему свой знаменитый боковой левой, который я всегда приберегаю на крайний случай. Из рассеченной брови хлынула кровь, и он рухнул на пол. Не было смысла считать, потому что при таком ударе не встают — верный нокаут. Ну, думаю, упрямый кельт, вынудил-таки, черт, дойти до крайности. Бросил я десять долларов хозяину корчмы, который таращился на меня точно на какое-то древнее азиатское божество, сказал ему плеснуть по ведру воды на лежащих рядышком на полу китайцев, а если и это не поможет, то отнести их по адресу — парусная шхуна «Орион», крайняя справа. После чего я перекинул через плечо бездыханного Джека и направился к «Софи Сатерланд». Все равно что нес родного брата, так полюбился мне этот упрямый и честный моряк. Я сгрузил его на палубе, и дежурный тут же оттащил его в укромное место, потому что, как объяснил он, капитан Ларсен в этом отношении не давал спуску и, если бы увидел Джека в таком состоянии, не миновать ему трех дней карцера. Убедившись, что парень попал в надежные руки, я написал ему коротенькую записку: «Питер Митроу, на память о драке на островах Бонин» и сунул ее в карман его матросских брюк.

У себя на «Орионе» я умылся из ведра, потому что весь взмок, рука у Джека оказалась тяжелая, а потом пошел в каюту. На утро «Софи Сатерланд» у причала не оказалось. Еще затемно отчалила она, взяв курс на Курилы и унесла в кубрике моряка Джека из Фриско (фамилии его я так и не узнал), который в то время был семнадцатилетним пареньком, но уже тогда было ясно, что из него выйдет толк, да еще какой!

Надо сказать, что с того вечера китайцы возненавидели меня смертной ненавистью. Дошло до того, что я начал побаиваться их, воткнут нож в спину во время какой-нибудь ночной вахты, потом столкнут в черную воду и доложат Свенсону, что я упал за борт в пьяном состоянии (а такие состояния случались, чего греха таить). Приходилось постоянно быть начеку, но это дело мне все больше и больше не нравилось. И потому, когда через три дня мы пришли в Иокогаму, я явился к капитану Свенсону и рассказал все как есть. Он меня понял. «Очень сожалею, — сказал он. — Питер, ты был моей опорой на «Орионе», но раз приходится… Ступай к Суаришу, пусть он тебе даст расчет и гуд бай, счастливого плавания!»

В Иокогаме я задержался недолго, раза два посетил дома с гейшами, моей балканской морали все еще претили подобные заведения, и так как денег у меня было много (Свенсон сдержал слово насчет пятисот долларов), я купил билет на пароход «Аделаида» и отправился пассажиром в Брисбен, что в Австралии. Впервые мне не надо было вскакивать, как ужаленному, при ударе склянок, я вылеживался, словно бей, на койке в каюте второго класса. Мой спутник, занимавший соседнюю койку, оказался очень приятным человеком. Это был словак, эмигрант, он работал мастером на брисбенской мясобойне. С этим паном Яро в Брисбене мы погуляли на славу, он был большой любитель хорошего вина, а в этих широтах нет ничего дороже вина. Он познакомил меня и с одной красавицей, тоже словачкой, и за две-три недели я спустил все заработанное. Такова уж моряцкая жизнь, полная превратностей. Простился я с Ханкой, хоть и грустно нам было расставаться. Бог с ним с этим континентом, уж больно он далеко! Нанялся я кормчим на парусную шхуну «Макомбо», сингапурской регистрации. Капитаном на ней был мистер Хейнс, маленький сухонький человечек из Уэльса, который хорошо знал свое дело, но злой был как черт. С ним мы так и не смогли найти общий язык даже после трехмесячного плавания, а как пришли в Сингапур, так я и дал ему отставку, то есть, вернее он мне дал.

Дальше жизнь моя была сплошным бродяжничеством. За два года объездил всю Океанию. И в Новой Каледонии побывал, на Самоа и Фиджи, на Соломоновых островах и в Папуа, где в то время еще встречалось каннибальство. Будто в Европе или Америке люди не жрут друг друга, будто бай Анастас не хотел сожрать меня вместе с потрохами! В отличие от него папуасы меня и не пытались съесть, но зато я схватил такую тропическую лихорадку, что чуть не отбросил копыта. И тогда мне вдруг захотелось вернуться в родную Болгарию, разузнать, что сталось с моей первой любовью. Все ли еще держат ее затворницей в пансионах и монастырях или уже выдали замуж за какого-нибудь купца, ведь об этом так пекся бай Анастас. Нанялся я стюардом на пароход «Веллингтон», — первоклассное пассажирское судно, которое обслуживало линию Лондон — Сидней. Натянул на себя белый редингот, нацепил черный галстук-бабочку и — «Что вам угодно, сэр? Как пожелаете, со льдом или без?» Через два месяца прибыли мы в лондонский порт. Я сразу же ушел с «Веллингтона», не нравилась мне эта лакейская служба, хоть и не трудная, а все же внизу, в кубрике с матросами, веселее. И люди там настоящие, не то что эти аристократы из кают первого класса.

Гуляю я себе по лондонским улицам, свободный как пташка, глазею на витрины, время от времени захожу в какой-нибудь бар — там таких заведений сколько угодно, опрокидываю стаканчик неразбавленного виски — так проходят мои дни, и тем временем ищу какой-нибудь пароход, отправляющийся в Афины или Стамбул, а там уже рукой подать до Болгарии.

Стояла осень 1895 года. Промозглая, туманная сырость пронизывала до костей, я ежился в матросском бушлате, даже виски не согревало. Шел я себе, никому не мешал, вдруг подходит ко мне один полицейский, «томми» в высокой каске и с белой дубинкой в руке, усатый такой, хмурый, от туманной сырости весь свет ему не мил. «Ваши документы?» — спрашивает кислым голосом. Только этого мне не хватало в этой промозглой мгле. Документов у меня никаких, в Океании, стране без законов, документы вообще никому не нужны. Правда, было у меня какое-то липовое матросское свидетельство с «Макомбо», изданное проклятым Хейнсом, который ко всему прочему был еще и педантом. Я долго рылся в портмоне, доставая свидетельство. «Томми» взял его с таким видом, будто ему сунули ядовитую змею, долго рассматривал его со всех сторон, потом вернул и затребовал паспорт. Я пожал плечами. «Ничего не поделаешь, сэр, в таком случае вам придется последовать за мной в Ирвингский участок». Видя, что дело принимает серьезный оборот, я сказал ему по-болгарски: «Слушай, чучело, пошел ты к такой-то матери!». Он, конечно, ничего не понял, но по тону моему уразумел, что это не больно вежливо, и крепко взял меня под микитки, ровно я арестован. Я стукнул его по руке, и так как сила у меня медвежья, видимо, трахнул здорово, потому что он замахнулся на меня дубинкой и ударил по голове. Вроде бы дубинка резиновая, но звезды посыпались у меня из глаз. Вскипел я и вмазал ему так, что он осел задом на мостовую. Сначала он уставился на меня, точно парализованный, — видно, никак не мог поверить, что какой-то иностранец посмел так обойтись с ним, представителем всесильной в те времена Британской империи. Потом он выхватил из кармана свисток и пронзительно свистнул. Тут же из тумана, будто только того и ждали, показались еще два чучела, и не успел я опомниться, как они скрутили мне руки за спиной. Резким движением я раскидал их в стороны, но первый «томми», который уже пришел в себя, изо всех сил снова ударил меня дубинкой по голове. На какой-то миг я потерял сознание, а когда очнулся, они уже надели на меня наручники и заталкивали в полицейскую повозку. Здорово же я влип, подумал я. Вместо того, чтобы попасть на судно, отправляющееся в Стамбул, буду теперь оправдываться в полицейских участках да таскаться по судам. Опасения мои оправдались. В Ирвингском участке меня допрашивал какой-то сержант, я давал письменные показания (к тому времени я уже умел с горем пополам писать по-английски) кто я такой да откуда и почему скитаюсь в Британской империи без документов. Они понятия не имели, где находится моя родина Болгария и что это за государство, и, несмотря на мои протесты, записали, что я родом из Османской империи. «Империя» — это им было понятно. Засадили меня в подвал полицейского участка, и на следующий же день я предстал перед районным судом. Судья, благообразный розовощекий джентльмен, в считанные минуты влепил мне приговор: шесть месяцев тюрьмы за бродяжничество и за оказание сопротивления британским полицейским.

Сразу после вынесения приговора меня отправили в Редингскую тюрьму, что в ста километрах к западу от Лондона. Один надзиратель обыскал меня до нитки, забрал у меня часы, которыми я так гордился (я приобрел их в Сингапуре с цепочкой сиамского серебра — роскошной добротной работы). Меня поместили в общую камеру, где набралось человек двадцать нашего брата: драчуны Истэнда, карманники, бродяги, мелкие мошенники, азиаты и негры из колоний с приговорами от трех месяцев до года. Мы тут же подружились. Среди заключенных такого рода существует какое-то интернациональное братство. Да к тому же они сразу поняли, что со мной шутки плохи, с первого взгляда оценили мои кулаки, не дожидаясь пока я на ком-нибудь их испытаю.

На следующий день нас вывели на «пятачок» на прогулку. В колонне я оказался за негром с Ямайки и перед каким-то старым мошенником из Истэнда, из тех, что роются в мусорных ящиках и кого называют отбросами общества. Идем, значит, мы друг за другом, молча прогуливаемся, и вдруг я замечаю, в глубине двора еще один, второй «пятачок», отделенный от нашего тонкой проволочной сеткой. А на этом втором «пятачке» в полном одиночестве прогуливается человек, которого я никогда не забуду. Он был красив, как ангел небесный, с бледным лицом, искаженным глубокой внутренней болью (вряд ли мне удастся все это описать грубым матросским языком, наверное, слова будут суконные, казенные, но я все равно попытаюсь). Представьте себе высокую стройную фигуру, на которой даже тюремная одежда выглядела, как официальный фрак, не хватало только орхидеи в петлице. Человек прогуливался, погрузившись в свои мысли, за все время он не бросил ни одного взгляда на нашу разношерстую компанию, стучавшую по плитам подкованными ботинками и башмаками на деревянной подошве. Воспользовавшись моментом, когда дежурный сержант на минуту отвлекся, закуривая сигару, я шепотом спросил истэндского мошенника, что за птица этот господин. Тот что-то прошепелявил в ответ, я только понял, что господин — птица высокого полета, очень известный писатель по всему свету, но и он получил свое за… Тут он понизил голос настолько, что я ничего не расслышал. Да и сержант вновь принялся пристально следить за «пятачком» (разговоры во время прогулки категорически запрещались). Я был озадачен: как же так, писатель, а в тюрьме? Писателей даже у нас редко сажают в тюрьму. И что это за писатель? Надо сказать, что в те времена писатели меня еще не больно-то занимали. Борьба за хлеб была слишком тяжелой, чтобы оставалось время на книги. Да и в чужих портах, и на судах мне не попадались болгарские книги. Литературный английский я еще не настолько понимал, чтобы читать, вот ругательствами и проклятиями я овладел в совершенстве и в этом отношении мог бы соперничать с настоящими англичанами, но литература только из ругательств и проклятий не делается. Впрочем, болгарские журналисты потом быстро опровергли это мое мнение.