Четвертый Дюма

После этого приключения мы с Оником едва не вылетели из училища. Спасло нас только то, что до окончания оставалось всего два месяца и что мы были иностранцами. Гашек тоже легко отделался — он был осужден условно на один месяц лишения свободы. Но в Праге ему уже нельзя было оставаться — полиция взяла его на прицел. Поэтому он сложил в вещмешок книги и одежду, собрал все свои гонорары ( в то время он писал как одержимый и где только не печатал свои желчные и острые фельетоны — в «Народни листы», «Карикатура», «Корпшива», «Чехослован», «Злата Прага», «Право лиду») и отправился бродяжничать по Австро-Венгрии. Это путешествие стало для него исключительно полезной школой жизни. В маленьких сельских и городских трактирах (об этом он писал мне позднее) он пил и беседовал с сотнями, тысячами людей и именно от них услышал все те анекдоты, которые мы узнали из уст бравого солдата Швейка и его друзей.

Трудно даже представить, что всего лишь три-четыре года назад этот человек от застенчивости не мог связать двух слов. Вот какая сила кроется в нашей казанлыкской анисовке!!!

В июне 1904 года, кое-как сдав выпускные экзамены, мы с Оником окончили Коммерческое училище. Нужно было возвращаться в нашу любимую Болгарию, чтобы, как говорится, вступить в жизнь. Что ж, вернулись мы — молодые интеллигенты в европейских шляпах, с черными широкими галстуками-бабочками, в совершенстве владеющие двумя иностранными языками. Я поступил бухгалтером к отцу, и таким образом сбылась его долго лелеянная мечта. Оник стал бухгалтером в компании «Дердерян и сын». Время от времени мы встречались с ним и вспоминали Злату Прагу и нашего милого «пана писателя» Слави. Два-три раза в году я писал Гашеку письма, в которых рассказывал о своей жизни. В сущности, рассказывать-то было не о чем, провинциальная жизнь, скука и в довершение всего неинтересная бухгалтерская работа — цифры, цифры и снова цифры. Он иногда отвечал, письма его были смешными. Писал, что критики его не признают, считают провинциальным писателем, но и он не признает их критики, потому что они занимаются только декадентами. Сообщал, что имеет неприятности с имперской цензурой, а иногда и с полицией и что в последнее время выступает за «святую мать анархию» и сотрудничает в журнале «Коммуна», органе пражских анархистов, но думает, что и эта работа — одно из временных увлечений, как и все в его бурной и беспутной жизни. Иногда мои письма возвращались с пометкой «Адресат неизвестен» или «Адресат выбыл». Это давало мне основание думать, что Гашек продолжал бродяжничать и не задерживался на одном месте, предпочитая материально необеспеченную, но зато свободную духом богему. Если говорить откровенно, я ему завидовал, но, связанный крепкими узами семьи и службы, не смел последовать его примеру. В то время во мне разгорелась искра юмористического таланта, я почувствовал в себе силы сказать что-то своему народу, но смелости мне еще не хватало. Я писал тайно, ничего не публиковал, да и работа бухгалтера давала мало возможностей в этом отношении.

В 1908 году и в моей жизни наступил столь желанный перелом. Умер от грудной жабы мой отец, царство ему небесное, и я как его прямой наследник должен был принять созданное им предприятие. Именно тогда я решил, что не надену на себя эти оковы, которые казались мне вечными. Я передал фабрику и руководство ею старшему зятю (он только того и ждал), ушел со службы, собрал свои пожитки (шляпы и галстуки-бабочки) и с довольно-таки приличной ежемесячной рентой уехал в Софию. Снял квартиру в центре города, на улице Сан-Стефано, и как-то быстро и незаметно присоединился к тогдашней софийской богеме. Здесь мы снова встретились с Оником, который стал уже управляющим софийской конторы Дердерянов. У Оника выявились некоторые артистические наклонности, он установил связи с артистами Народного театра, снабжал их дорогими сигаретами (кто у нас не любит даровщинку!). Через артистов мы познакомились с нашумевшими тогда молодыми поэтами из окружения Подвырзачова, который работал в какой-то винной конторе на Банской площади и (о, ирония судьбы!) тоже был бухгалтером. Поэты, считавшие его своим духовным отцом, — Дебелянов, Лилиев, Стоянов, Райчев — были моими ровесниками, и нужно сказать, что после казанлыкской скуки и обывательщины я, общаясь с ними, попал в водоворот новейшей болгарской литературы. Начал печататься в «Былгаране» и «Осе», стали и меня узнавать в трактирах и кафе. Блаженное и счастливое время! Время восторгов от успехов друзей и отчаяния от неудачи собственных первых шагов. Но об этом в другой раз.

Весной 1908 года пришло письмо от Гашека, в котором он уведомлял, что в мае или июне этого года совершит на пароходе поездку по Дунаю и, вероятно, остановится на день-два в наших портах Свиштове и Русчуке. Я сразу же сообщил эту приятную новость Онику, и мы решили устроить Слави небывалую встречу. Накануне его приезда я написал зятьям, и они прислали мне две бутыли анисовки и корзину с суджуком и домашней колбасой. Оник обеспечил сигареты. Захватив все это с собой, мы поехали в Свиштов и заказали в ресторане «Рояль» на всю ночь два боковых кабинета, наняли валашских цыган, виртуозных скрипачей и кларнетистов и стали дожидаться появления парохода. Если не ошибаюсь, это было 18 мая, в разгар весны, которая здесь, на Дунае, особенно пышная. Пароход прибыл в шесть часов вечера. Слави стоял на верхней палубе. Мы сразу узнали его. Он мало чем изменился — был все таким же лохматым толстяком, только теперь он отпустил рыжую бороду и стал очень похож на распущенного английского короля Генриха VIII. После жарких дружеских объятий мы отвезли его в гостиницу, где он оставил свои вещи, а потом на том же фаэтоне с красавцем кучером-черкесом, который привез нас в порт, мы покатали его по городу. Показали ему церковь, построенную Кольо Фичевым, и красивые дома, в которых жили богатые свиштовские торговцы и из окон которых выглядывали их хорошенькие дочки. В одном из таких домов родился наш незабвенный Алеко^[15]. Слави нравилось все, он с удовольствием знакомился со страной, о которой мы так много ему рассказывали на наших «тайных вечерях», он только сожалел, что у него нет времени побывать в Казанлыке и Пловдиве, о которых мы прожужжали ему все уши. Он рассказал нам, как жил все те годы, пока мы не виделись. Много писал, печатался во всех газетах и журналах, но в последнее время сотрудничает только в «левой» прессе. Был он уже известен на всю страну. «Больше скандалами, — сказал он, криво улыбнувшись, — чем своей писаниной. Обывателю что надо — ему скандалы подавай». Критика его все еще игнорировала. Один известный критик, лидер символистов в Праге, даже предсказывал, что он никогда не будет допущен в большую литературу и навсегда останется в ее передней. Может, он был и прав, с юмором и сатирой трудно достигнуть вершин, а если даже и достигнешь, то кто это признает.

Я собрался с духом и рассказал ему о своих первых опытах на поприще юмористической литературы. Он очень удивился, что и я решил заняться этим нелегким ремеслом, но все же благословил: разбогатеть — не разбогатеешь, да и неприятное это дело, особенно когда пишешь о реакционерах, консерваторах и торгашах, которые так и ищут и очень часто находят твое слабое место. И все же лучше, чем счетоводство. Больше всего его обрадовало, что я не пошел по стопам своего отца. В противном случае, сказал он, рано или поздно попадешь в лагерь реакции. Я спросил: а может, мне стоит ориентироваться на анархизм? Есть один у меня знакомый, Мишель Герджиков, анархист, очень интересный человек, участник Преображенского восстания и Странджанской коммуны. Он на меня имеет большое влияние, и я уже почти готов надеть черную анархистскую рубашку. Но Слави, к моему большому удивлению, не одобрил моих намерений. Сам пройдя через анархизм, он стал разочаровываться в этом движении, ни к чему хорошему оно не могло привести, и даже австро-венгерская полиция начала использовать некоторых видных анархистов в своих целях и субсидировать анархистские организации. А это уже кое о чем говорило.

Покончив с серьезными разговорами, мы предоставили слово цыганам, а сами занялись анисовкой, к которой Слави не потерял интереса и не забыл, что, в сущности, с трех стаканов, тайно выпитых в нашей комнате, началось коренное преображение его личности. Пирушка разгорелась с полной силой к полуночи, к нам присоединились молодые представители местной свиштовской «богемы»: учителя и молоденькие учительницы торгового училища, офицеры. С одним из них, фанатичным приверженцем Фердинанда, Слави чуть было не подрался. Общими усилиями мы выбросили его из ресторана, он долго ругался, а потом свалился под забором и захрапел. Рано утром Слави предстояло продолжить плавание на пароходе до Русчука. Нам не хотелось с ним расставаться, и потому мы купили билеты и, захватив с собой цыган и часть свиштовской богемы, сели на пароход и продолжили гулянку. По дороге, где-то у устья Янтры, мы выбросили за борт корреспондента какой-то прусаческой берлинской газеты, приехавшего, чтобы писать о событиях в Турции (я уже говорил, что все это происходило в 1908 году, накануне младотурецкой революции). Этот корреспондент стал оправдывать действия Абдул-Хамида и македонскую резню, высказался против младотурок. После того как он выкупался в прохладных дунайских водах и у него прошел просултанский энтузиазм, мы вытащили его, дали ему сухую одежду, но в нашу веселую компанию больше не приняли. Между прочим, анисовка уже давно кончилась, и мы пили ракию, захваченную с собой свиштовцами. Хороша ракия, крепкая, ничего не скажешь, но разве ей сравниться с казанлыкской анисовкой! Русчук мы не смогли посмотреть, потому что сразу же закатились в фешенебельный «Империал» (какие громкие названия у наших ресторанов, трактиров, кафешантанов! Пражские же назывались просто — «У вола», «У двух кошек», «У черной лошади», «У чаши»). Но и громкое название не помешало нашей разудалой гульбе. Здесь мы намяли бока известному русенскому торговцу, который позволил себе непочтительно отозваться об армянах. Мы чуть не разбили ему голову. Спас его лично русенский градоначальник, но и он, когда узнал, за что бьем, поощрил наши похвальные усилия и только напомнил, что господин — влиятельное лицо и убивать его не стоит.

Так весело и не без бурных событий прошла эта наша последняя встреча с дорогим другом школьных лет. Прощались мы со слезами и объятьями в силистренском порту. Пароход, на котором отплывал Слави, направлялся в Дельту, а последним его пунктом был русский порт Рени. Если бы у нас были паспорта, мы бы отправились со Слави и дальше, но, к сожалению, не догадались предварительно уладить этот вопрос и пришлось прекратить попойку. Глядя, как в утренней дунайской весенней дымке тают очертания парохода, мы и не предполагали, что видим Слави в последний раз.

Через четыре года после этого начались войны. В первой мировой войне мы, хоть и были союзниками Австро-Венгрии, но встретиться со Слави нам так и не довелось. Да и как было встретиться, кругом война, мы — на южном фронте против англичан и французов, а Слави — на Галицийском против русских. После войны мы узнали, что Слави еще в 1916 году вместе с группой чешских и словацких солдат сдался в плен русским и вступил в Чехословацкий легион, которым руководил Масарик. Но и это его не удовлетворило. Когда вспыхнула Октябрьская революция, он присоединился к большевикам и даже был осужден на смерть руководством легиона, которое встало на сторону белых.

Прошло много времени, и мы узнали, что Гашек вернулся в Чехословацкую республику, созданную после войны, в 1921 году. Все наши попытки найти его адрес результатов не дали. Время было тревожное, неспокойное. Чехословацкая республика вступила во враждебную нам Малую Антанту, связь, даже почтовая, осуществлялась трудно, новости приходили редко. Насколько нам удалось установить, Гашек играл важную роль в среде близкой большевикам интеллигенции, писал фельетоны и памфлеты в «Руде право». Больше мы ничего не знали. О том, что он начал писать большой роман с главным героем простым солдатом Швейком, узнали лишь после его смерти. Чехословацкие буржуазные газеты сообщили о ней совсем кратко — умер 3 января 1923 года. Не смог продиктовать до конца свой роман.

Подумать только, а мы с Оником в это время веселились с друзьями и нашими красивыми подругами! Слави умирал, а мы в это время поднимали рюмки с анисовкой, произносили тосты, рассказывали анекдоты… Да и откуда было знать! Точно третьего у меня было какое-то предчувствие, будто кто-то давил мне на грудь, сидел на мне и пытался задушить. Но я объяснил себе это состояние большим количеством выпитого, да и не удобно как-то атеисту вдаваться в мистику и телепатию. И все же я что-то почувствовал. Умирал Слави… Большой, великий человек, и не важно, что его называли пьяницей и скандалистом. Если даже он и пил, то что из того? И я пью не меньше. И все равно оставлю какой-то след в болгарской литературе.

II

Седовласый лев

С Марком Твеном, великим американским юмористом и сатириком, я познакомился при исключительно странных обстоятельствах. Знакомство было беглым, наш диалог, продолжавшийся всего полчаса, в сущности, не был диалогом, потому что говорил только Марк Твен, а я молчал, простите, как пень. Но и этого оказалось достаточно, чтобы встреча имела огромные последствия для моего развития как личности и писателя.