Четыре дня Маарьи

Наконец Долорес кончила чтение, сказала, что познакомила нас лишь с узловыми эпизодами, а со всем остальным мы сможем познакомиться сами, потому что она доверяет рукопись Аэт, чтобы та передала ее своему отцу. Во взгляде, который Аэт бросила на меня, была мольба о помощи, но я промолчала. Тогда Аэт нашла другой спасительный прием, чтобы уклониться от обещания выполнить просьбу Долорес, и сказала, что ведь Стийна тоже пишет стихи.

 - Зийночка, это правда? — изумилась Долорес. — Ну, конечно, кровь зовет птенцов дятла на дерево!

Стийна покраснела.

 - А-а, значит, «Стийна» — это твой псевдоним? — спросила Аэт.

И вдруг я догадалась, почему Рауль сказал: "Моя крестница" — наверное, именно он и назвал ее так. Имя Стийна очень ей подходило. А все другие могли думать, будто это сокращенное Кристийна.

Стийна не ответила, но захлопнула книгу Рауля. Собственно, это была не книга, а толстая тетрадь в кожаном переплете, какие во многих домах используют в качестве альбомов, куда гости пишут что-нибудь на память хозяевам. Я еще раньше успела заметить, что там были только стихи Рауля.

Долорес, вдохновленная нашим вниманием, уже собралась прочесть нам свою лучшую поэму, эту самую "Тоскующую душу". Она сообщила, что долго искала рифмы и что она не одобряет этот небрежный белый стих, которым сейчас увлекается молодежь. Отсутствие рифм, четких размеров и знаков препинания было, по ее мнению, просто результатом необразованности, отсутствием "классического образования" у молодых эстонских поэтов. Долорес утверждала, что уже исчерпала в поэме все рифмы на слово «душа» и что сама она пишет в духе Гете.

Я устроилась в кресле поудобнее, подобрала под себя ноги, приготовившись вежливо выслушать поэму. Но… когда я проснулась, в комнате было темно и тихо. У меня на коленях лежал кусок какой-то белой ткани. Стийна и Аэт спали на полу, а Долорес возвышенно похрапывала на кушетке. У меня затекла шея, и я потерла ее рукой. Когда глаза мои привыкли к темноте, оказалось, что колени мне согревает ночная рубашка, которая осталась в сумке у Стийны. Итак, Стийна покрыла ею мне ноги, когда заметила, что я задремала. В благодарность за насмешки над ее Раулем? Я стала изобретать возможность искупить свою вину перед Стийной, но не могла ничего придумать. Потом я разглядела на полочке возле моего кресла книгу Рауля, встала и подошла к письменному столу Долорес, где в специальной подставке стояла пестрая шариковая ручка. Я тихонько приблизилась к окну, приоткрыла плотную гардину и при слабом свете пасмурной белой ночи написала на предпоследней страничке переплетенного в кожу томика: "Милая Стийна, прости меня. Я не нарочно была плохой. Маарья".

После этого следовало бы тихонько уйти навсегда. Но остальные сопели так сладко, что и мне опять захотелось спать. Я положила книгу на прежнее место и снова свернулась клубочком в кресле.

ГЛАВА 13

Утро принесло приятный сюрприз: в квартире Долорес имелась ванная! Но увы, у Долорес не было дров, чтобы протопить колонку и согреть воду. Однако хозяйка торжественно объявила, что еще до Первого мая, предчувствуя наше появление, она вымыла ванну, кроме того, она считала, что молодежь должна закаляться.

Почему во время странствий человек пачкается в сто раз быстрее, чем дома? Мне казалось, что под холодным душем Долорес с меня сошло десять грязных шкур. Уф! Такая ледяная закалка летом вполне терпима, но зимой мне бы это не понравилось.

После водяной процедуры Стийнина тетя угостила нас крепким кофе в крохотных розовых чашечках. Долорес заулыбалась, заметив, как мы мгновенно оживились, и объявила, что у нее должен быть пакет фрикаделек, но сейчас она никак не может его найти, хотя на прошлой неделе он был здесь, и она клялась, что фрикадельки вкусные. Долорес искала под кроватью, в плите, в книжном шкафу, даже за зеркало заглянула. Я заметила, что Аэт волнуется. Еще бы! Ведь ее мать в свое время окончила школу домоводства и прекрасно готовила "полезную для здоровья, но вкусную пищу". Представляю, каким деликатесом казались Аэт фрикадельки недельной свежести!

 - О-о, не стоит беспокоиться, — сказала я Долорес.

 - Может, завтра фрикадельки найдутся! — утешала тетю Стийна. — А мы торопимся.

 - Поверьте, я бы тоже пошла с вами, но как раз по утрам у меня вдохновение, — призналась Долорес. — И как заметил поэт, творец должен повернуться спиной к миру, чтобы создать для него шедевры. Увы…

 - Конечно, конечно, — поспешила согласиться Аэт. — Ничто не должно мешать вам творить.

Уголки губ Стийны дрогнули.

 - Друзья мои! — провозгласила Долорес торжественно. — Вверяю вам, юным, свое произведение. Может быть, оно не скоро увидит свет, может быть, пройдет столетие или два… Мы еще встретимся! Картофельная улица всегда в вашем распоряжении!

Я и Стийна посмеивались, поглядывая на беднягу Аэт, которая тащила под мышкой тяжеленную рукопись "Тоскующей души".

 - В здоровом теле здоровая душа! — Аэт попыталась тоже проявить чувство юмора.

Решили пойти в университетское кафе, где, как мы уже знали, цены были пониже, но табличка на двери сообщала, что кафе откроется только в одиннадцать. К счастью, я вспомнила про столовую возле Ратуши, где однажды обедала во время школьной экскурсии.

 - Смотри, Маарья, двойник твоей тети! — сказала Аэт, указывая свободной от великого произведения рукой на пожилую женщину, которая на другой стороне площади как раз вылезала из такси.

 - Точно! — изумилась я.

 - Подумать только! — Аэт вздохнула. — Если у нас всех где-то имеются двойники… Наши точные копии…

 - И даже манера одеваться! — Я была просто ошеломлена. Мгновенно представила себе, как бедняжка тетя Мария проливает сейчас в Таллине горючие слезы, и твердо решила, что, по крайней мере, к вечеру должна вернуться домой.

 - Маарья, дитя мое! — закричал вдруг двойник тети ее голосом.

Нет! Это был не двойник! Ну кто еще, кроме тети Марии, мог бы бежать так кокетливо: голова склоненная к земле, руки прижаты к бокам, ноги изящно семенят по асфальту. Таксист, наверное, влюбился в нее — он еле поспевал за нею через площадь.

"Сон или действительность?" — мысленно спросила я себя.

 - Маарья, деточка, ты жива! — восклицала тетя Мария, так пылко тиская меня в объятиях, что едва не лишила жизни. — Ты все-таки жива!

Я чувствовала, как у меня подкашиваются ноги.

Аэт с испугу выронила великую поэму на мостовую, а Стийна отвернулась. Со стороны сцена могла выглядеть трогательной. Только таксист, тупое создание, сурово стучал тете в плечо: "Гражданка! Товарищ!.."

Гражданка тетя освободила меня из своих объятий и сердито повернулась к таксисту:

 - Разве вы, сударь, не видите, что ребенок вырван из лап смерти? Деньги, деньги! Нельзя все в мире оценивать на деньги!

Зная тетину щепетильность в денежных делах, я не понимала, чего требовал таксист. Но тетушка быстро совладала с волнением и шепнула мне на ухо: "Маарья, деточка, у тебя есть четыре рубля?"

У меня было лишь три рубля с копейками, так что Аэт пришлось поддержать меня рублем. Шофер, ворча, взял деньги и удалился, а тетя погрозила ему вслед кулачком:

 - Крохобор! Человеческая жизнь для такого и гроша ломаного не стоит!