Четыре Георга

Вскоре он достиг Ричмонда и у ворот заявил, что имеет дело к владельцу замка. Хозяйка и ее приближенные дамы, к которым его проводили, заверили его, что видеть сейчас хозяина ему невозможно, каким бы безотлагательным ни было его дело. Его высочество вкушает послеобеденный сон; он всегда спит после обеда, и горе тому, кто его разбудит! Однако доблестный джентльмен в ботфортах отвел рукой перепуганных дам и отворил запретную дверь в опочивальню, где спал на кровати малорослый господин, и перед этим господином дорожный гонец в тяжелых ботфортах преклонил колена.

Спавший проснулся и с сильным немецким акцентом в сильных выражениях высказал свое неудовольствие, поинтересовавшись при этом, кто это осмелился его побеспокоить.

– Я - сэр Роберт Уолпол, - ответствовал гонец. (Разбуженный господин ненавидел сэра Роберта Уолпола.) - Имею честь сообщить вашему величеству, что ваш августейший родитель король Георг Первый в субботу десятого числа сего месяца скончался в Оснабрюкке.

– То наглый ложь!
– вскричал его святейшее величество король Герг II; но сэр Роберт Уолпол подтвердил свою весть, и с этого дня в продолжение тридцати трех лет Англией правил уже второй по счету Георг.

Как он разделался с отцовским завещанием на глазах у изумленного архиепископа Кентерберийского, какой это оказался сердитый маленький монарх, как грозил кулаком придворным своего отца, как в приступах бешенства топтал собственный парик, а всякого, с кем расходился во мнениях, обзывал вором, лжецом и негодяем, - обо всем этом можно прочесть в любом историческом труде, а равно и о том, как он рассудительно поспешил примириться со своим гордым министром, которого при жизни отца ненавидел и который после этого пятнадцать лет служил ему верно, разумно и успешно. Когда бы не сэр Роберт Уолпол, нам бы опять пришлось иметь дело с Претендентом. Когда бы не его упрямая любовь к миру, мы бы оказались втянуты в войны, для ведения которых стране недоставало сил и внутреннего согласия. Когда бы не его твердость и спокойное противодействие, еще, того гляди, немецкие деспоты у нас бы тут стали насаждать свои ганноверские порядки и мы имели бы бунты, смуты, нужду и тиранство, а не четверть века мира, свободы и материального процветания, каких не знала страна до того, как ее возглавил этот "подрыватель парламентов", этот бессовестный пьяница и распутник, этот бесстрашный поборник мира и свободы, этот великий гражданин, патриот и государственный муж. В религии он был истинный язычник: смачно вышучивал епископов и знатных лордов и смеялся как над Высокой церковью, так и над Низкой. В частной жизни старый греховодник предавался удовольствиям самого низкого разбора: по воскресеньям пьянствовал в Ричмонде, а во время парламентских каникул с гиканьем скакал за собачьей сворой или пил с мужиками пунш и закусывал говядиной. Изящной словесностью интересовался не больше своего венценосного господина и держался столь нелестного мнения о людской природе, что просто стыдно признавать его правоту и соглашаться с тем, что человека можно действительно купить вот так, по дешевке. Но подкупленная им палата общин сберегла нам нашу свободу; но его неверие воспрепятствовало у нас церковному засилию. Среди священников в Оксфорде были такие же коварные и злобные, как и среди патеров из Рима, и он разоблачал и тех и других. Он не принес англичанам военных побед, зато подарил им мир, покой и свободу; трехпроцентные бумаги при нем достигли номинала, и пшеница шла по пять фунтов двадцать шесть шиллингов за квартер.

Наше счастье, что первые наши Георги не отличались возвышенностью помыслов. Особенно нам повезло, что они так любили свой маленький Ганновер, Англию же предоставляли самой себе. По-настоящему мы хлебнули горя, когда получили короля, который гордился тем, что он британец, который родился в нашей стране и вознамерился ею управлять. А в правители Англии он годился не больше, чем его дед или прадед, которые таких намерений не имели. Она сама понемножку приходила в себя под их владычеством. Постепенно умирал чреватый опасностями благородный древний дух вассальной верности; пустела старая величественная Высокая церковь Англии; оставались в прошлом разногласия, которые поколениями подымали друг на друга мужественных и храбрых и с той и с другой стороны - со стороны вассальной верности, родовых привилегий, церкви, королевской власти и со стороны истины, права, гражданской и религиозной свободы. Ко времени, когда на трон взошел Георг III, битва между вассальной верностью и личной свободой уже закончилась; и Карл-Эдуард, немощный, пьяный и бездетный, умирал в далекой Италии.

Тем, кто интересуется придворной историей прошлого века, знакомы мемуары маркграфини Байрейтской, в которых описывается берлинский двор под единоличной властью кузенов нашего Георга II. Отец Фридриха Великого поколачивал своих сыновей, дочерей, государственных советников; он по всей Европе вылавливал высоких мужчин и ставил их у себя гренадерами; его пиры, парады, попойки, курительные вечера - все это подробно описано. Грубостью языка, удовольствий и обращения этот немецкий монарх едва ли уступал Джонатану Уайльду Великому. Бессчетные французские мемуары столь же подробно описывают Людовика XV, его жизнь, его царствование и деяния. Наш Георг II был, во всяком случае, король не хуже прочих. Он широко пользовался присвоенной монархами привилегией поступать неправильно. Мы в Англии считаем его заурядным, мелким человеком с низменными вкусами; а Гарвей рассказывает, что этот вспыльчивый властитель отличался чувствительностью и что его письма, - а он написал их несметное множество, - обладали опасной силой обаяния. Чувствительность он расходовал на своих немцев и на любимую королеву. С нами, англичанами, он до сердечности не снисходил никогда. Его обвиняли в жадности, но он не раздаривал деньги и после себя тоже оставил не много. Он не любил изящные искусства, но и не прикидывался их любителем. В религии он лицемерил не больше, чем его отец. Он низкой меркой мерил людей, но разве для такого окружения его суд был ошибочным? Он легко различал ложь и лесть, а ведь льстецы и лжецы были, волею судеб, его неизменными спутниками. Человек тупой, вероятно, обращался бы с ними любезнее. Жизнь сделала из него циника. Ему мало радости было от собственной проницательности, открывающей повсюду вокруг только лесть и своекорыстие. Что мог донести ему Уолпол про его лордов и общины? Только - что они продажны. И разве не этим же свойством отличались его священники и царедворцы? Строя свои взаимоотношения с мужчинами и женщинами на такой грубой и циничной основе, он пришел к тому, что поставил под сомнение и честь - мужскую и женскую, и патриотизм, и религию. "Он несносен, но воюет, как должно мужчине", - сказал Георг I, молчаливый, о своем сыне и наследнике. Храбрости Георгу II, действительно, было не занимать. Во главе отцовского войска под началом Евгения и Мальборо принц выказал себя умелым и бесстрашным воином. Особенно отличился он при Уденарде. А вот другой притязатель на английский престол не сумел завоевать себе славы при Мальплаке. Отвага Иакова всегда вызывала сомнения. Ни тогда во Фландрии, ни потом в своем древнем королевстве Шотландии злосчастный Претендент не был достаточно тверд душой. А пылкий вояка Георг всегда знал, чего хочет, и отличался неукротимой воинственностью. Он вызвал своего венценосного прусского брата сразиться на шпагах и пистолетах; и какая досада для романистов всех эпох, что эта знаменитая дуэль так и не состоялась! Два монарха ненавидели друг друга всем сердцем; были уже назначены секунданты; условились о месте встречи; и государственным мужам с обеих сторон стоило много труда убедить противников, что над ними будет потешаться вся Европа, и тем предотвратить поединок.

Где бы ни участвовал в военных действиях наш пылкий Георг, он всюду держался с неоспоримой отвагой. Под Деттингеном его лошадь понесла и чуть не доставила его во вражеское расположение, едва удалось ее остановить. Слезши с седла, храбрый король заметил: "Ну, теперь-то я не обращусь в бегство!" стал во главе пехотного полка, обнажил шпагу и, взмахнув ею на виду у всей французской армии, с сильным немецким акцентом и с большим воодушевлением приказал своим солдатам следовать за ним! В сорок пятом году, когда Претендент уже находился в Дерби и вокруг у многих затряслись поджилки, король ни на минуту не дрогнул, - нет, он не из таких. "Пфа! Не желаю слышать этот вздор!" - говорил бесстрашный маленький монарх, и он не поступился ни своим спокойствием, ни делами, ни удовольствиями, ни путешествиями. На публичных празднествах он всегда появлялся в шляпе и сюртуке, который носил в славный день атаки под Уденардом; люди смеялись над таким странным одеянием, но беззлобно, - ведь храбрость никогда не выходит из моды.

В частной жизни он показал себя достойным наследником своего отца. О нравах первого Георга в этом отношении уже было сказано так много, что нет нужды описывать немецкий гарем его сына. В 1705 году он сочетался браком с принцессой, которая славилась красотой, умом, ученостью и добрым нравом, и более преданной и любящей жены не сподобился иметь ни один монарх. Она любила его и хранила ему верность, и он, на свой грубый лад, тоже любил ее до могилы. К чести Каролины Анспахской надо сказать, что в те времена, когда германские князья меняли религию с такой же легкостью, как вы - шляпки, она не пожелала отказаться от своей протестантской веры, хотя за это ей прочили в женихи эрцгерцога и будущего императора. Ее протестантские родичи в Берлине досадовали на такую ее неуступчивость и сами предпринимали попытки обратить ее в католичество. (Забавно, что Фридрих Великий, у которого вообще не было никакой веры, долгое время считался у нас в Англии защитником протестантизма.) Эти добрые протестанты приставили к принцессе Каролине некоего отца Урбана, весьма ловкого иезуита и прославленного ловца душ. Но она восторжествовала над иезуитом и отказала Карлу VI; и вышла за маленького курфюрста Ганноверского, которого нежно любила, и была предана ему душой, и всем ради него жертвовала, и обращалась с ним умело и ласково, и льстила его самолюбию до конца жизни.

Когда Георг I в первый раз уезжал в Ганновер, регентом был назначен на время его отсутствия его сын. Но после этого случая принц Уэльский уже больше никогда не удостаивался такой чести, - отношения между ним и его отцом вскоре испортились. Скандал в королевской семье произошел по случаю крещения его "второго сына: принц тряс кулаком перед лицом герцога Ньюкасла, обозвал его негодяем и навлек на себя отчий царственный гнев. Их с супругой выдворили из Сент-Джеймского дворца и по приказанию венценосного главы семейства отняли у них их благородных отпрысков. Папочка и мамочка горько плакали, расставаясь с дорогими крошками. Маленькие высочества время от времени посылали родителям корзиночку вишен и сердечные поклоны, и те омывали подарки обильными слезами. Тридцать пять лет спустя у них не нашлось слез, чтобы оплакать смерть принца Фредерика - их первенца, их наследника, их врага.

Король звал свою невестку "Cette diablesse Madame la Princesse" {Эта чертовка госпожа принцесса (франц.).}. Те, кто бывал при ее дворе, не допускались ко двору короля. Мы читаем о том, как придворные вслед за их высочествами приезжали на зиму в Бат, чтобы в Сомерсетшире свидетельствовать им почтение, ме шмея возможности делать этого в Лондоне. Королевская фраза: "Cette diablesse Madame la Princesse", - объясняет одну из причин монаршей немилости. Она была очень умная женщина, обладала острым чувством юмора и убийственным языком и подвергла осмеянию престарелого султана с его безобразным гаремом. Она издевательски описывала его в письмах на родину. Изгнанные из королевского отчего дома, принц и принцесса поселились в Лестер-Филде, где, как пишет Уолпол, "самые многообещающие из молодых джентльменов, принадлежащих к оппозиционной партии, и самые очаровательные из молодых дам образовали вокруг них новый мир". Помимо Лестер-Хауса, у них была еще летняя резиденция в Ричмонде, где собиралось самое блестящее общество того времени. Там бывали Гарвей, и Честерфилд, и маленький мистер Поп из Твикнема, а с ним порой и язвительный настоятель собора святого Патрика и целый рой прелестных юных дам, чьи улыбающиеся лица смотрят на нас со страниц истории. Вот прославленная в балладах Лепелл или дерзкая красавица Мэри Белленден, которая не пожелала слушать цветистых комплиментов принца Уэльского, приняла неприступную позу и велела его королевскому высочеству держать свои руки при себе - и пусть он уберет с ее глаз кошелек с гинеями, ей надоело смотреть, как он их пересчитывает. Он имел не очень-то величественный вид, этот великий человек. Уолпол рассказывает, как однажды за королевским карточным столом шаловливые принцессы вытащили стул из-под леди Делорейн, та, рассердившись, в отместку вытащила стул из-под короля, и его величество грохнулся на ковер. В какой бы позе ни представал перед нами этот царственный Георг, он всегда немного смешон; даже под Деттингеном, где он выказал такую доблесть, в нем есть что-то дурацкое: взывает к солдатам на ломаном английском языке и размахивает рапирой, точно учитель фехтования. Сын Георга, "герой Куллодена", тоже служил современным карикатуристам объектом насмешек.

Я воздержусь дальше цитировать Уолпола о Георге II - эти прелестные томики к услугам всякого, кто имеет вкус к сплетням прошлого столетия. Нет чтения приятнее писем Хореса Уолпола. В них звучат голоса старинных скрипок, блестят и сверкают свечи, и дорогие туалеты, и остроумные шутки, и золотые блюда и чаши, и парадные кареты, - такого пестрого хоровода разряженных, ухмыляюшихся масок на Ярмарке Тщеславия, как показывает нам он, больше не встретишь нигде. Гарвей, наш второй авторитет, пишет мрачнее. От его страниц словно бы веет жутью; наследники вскрыли Иквортский ларец всего несколько лет назад, и перед нами предстали как бы новые Помпеи - наш минувший век, с его храмами и развлечениями, с его колесницами и общественными местами, лупанариями. Блуждая по этому городу мертвых, по этим страшным временам беззастенчивого себялюбия, среди этих интриг и пиров, в жадной, суетливой, безжалостной толпе, нарумяненной, лживой, раболепной, - я испытывал потребность найти себе там друга. Я просил знакомых, разбирающихся в истории той эпохи: "Укажите мне при этом дворе хорошего человека; найдите в толпе этих своекорыстных царедворцев и распутных весельчаков кого-нибудь, кого я мог бы любить и уважать". Вот надутый коротконогий султан Георг II; вот чернобровый горбун лорд Честерфилд; или Джон Гарвей с этой убийственной ухмылкой на мертвенном, размалеванном лице, - они мне отвратительны. Вот льстивый Хоудли, добывающий себе низкопоклонством епископство; за ним идет маленький мистер Поп из Твикнема со своим другом ирландским деканом в новой рясе - этот тоже кланяется, но глаза его из-под густых бровей мечут молнии ярости и улыбка полна ненависти и презрения. Можно ли их любить? Попа пожалуй; во всяком случае, я мог бы любить его гений, его острый ум, величие его духа и умеренность взглядов; и при этом постоянно помнить, что при первой же воображаемой обиде, по малейшему вымышленному поводу, он набросится на меня и зарежет. Можно ли доверять королеве? Она человек другого масштаба; выдающееся положение среди людей обрекает королей и королев на одиночество. У этой загадочной женщины была одна загадочная привязанность. И ее она проносит через все испытания, обиды, небрежение и годы. Кроме мужа, она, кажется, не любит ни одно живое существо. Она добра и даже ласкова с детьми, но спокойно разрежет их на мелкие кусочки, чтобы доставить ему удовольствие. В обращении с окружающими она всегда сохраняет любезность, приветливость, непринужденность манер, но друзья могут умереть, дочери - уехать на чужбину, а она так же любезно, приветливо будет обращаться с теми, кого приблизит к себе взамен ушедших. В угоду королю она всегда готова улыбаться, как бы грустно ни было у самой на душе, прогуливаться с ним об руку, даже если она смертельно устала, и смеяться его грубым шуткам, страдая и телом и душой. Супружеская преданность Каролины просто одно из чудес света. Какими чарами обладал этот низенький человек? Что за волшебство было в тех удивительных письмах длиною в тридцать страниц, которые он писал жене, когда бывал в отлучке, и любовницам в Ганновер, когда находился в Лондоне с женой? Чем объяснить, что принцесса Каролина, самая красивая и блестящая невеста в Германии, избрала в мужья маленького краснолицего и пучеглазого князька и отказала императору? Почему до смертного своего часа она его так любила? Так любила, что погибла из-за своей любви. У нее была подагра, а она всегда готова была промочить по слякоти ноги, лишь бы пойти с ним на прогулку. И когда смерть уже затмила ее взор, в корчах невыносимой муки, она все же нашла в себе силы для улыбки и ласкового слова своему супругу и господину. Вы читали об этом удивительном прощании у ее смертного ложа? Как она завещала ему снова жениться, а старый король, заливаясь слезами, ответил: "Non, non: j'aurai des maitresses" {Нет, нет, у меня будут только любовницы (франц.).}. Какой-то жуткий фарс. Я рисую в своем воображении эту невероятную сцену: я стою у этого мрачного ложа, дивясь неисповедимым путям, коими Господь вершит жизни, любови, награды, успехи, страсти, дела и кончины своих тварей, - и с тяжелым сердцем пред лицом смерти не могу удержаться от смеха. В этом многократно цитированном отрывке из мемуаров лорда Гарвея гротескность деталей выходит за рамки обыкновенной сатиры; юмор этой сцены ужасает сильнее, чем самые черные страницы Свифта или самые убийственные издевательства Фильдинга. В том, кто написал ее, должно быть нечто дьявольское: боюсь, что беспощадные строки, которые сочинил о Гарвее Поп, также в минуту почти бесовской злобы, справедливы. Я испытываю страх, глядя в прошлое и различая там это жуткое, красивое лицо; когда я представляю себе королеву, корчащуюся в муках на смертном ложе и хрипло взывающую о помощи; и венценосного старого грешника, который в безутешном горе целует ее мертвые губы и спешит вон, чтобы грешить даль-iae; и армию священников-царедворцев с епископом во главе, чьи молитвы она отвергла, а они приличия ради, дабы успокоить общественный интерес, клянутся, будто ее величество оставила сей мир "в божественном настроении ума". Что за жизнь! Чему посвящена? Что за суета сует! Нет, эта тема для проповедника, а не для лектора. Для проповедника? Думается мне, что кафедре проповедника принадлежит в ритуале королевских похорон самая мрачная роль: лживые панегирики, умолчание неприятных истин, приторная лесть, притворное горе, лицемерие, подобострастие - все это лилось во имя божие с амвонов нашей государственной церкви; и подобные чудовищные панихиды с незапамятных времен поются над нашими королями и королевами, хорошими, плохими, злыми, распутными. Служитель государственной церкви по долгу службы вытаскивает на свет траурный набор общих мест и развешивает черный креп официальной риторики. Здравствующий король, почивший король, - священник все равно будет льстить: живому приписывать благочестие, над мертвым творить заупокойную службу по "нашему религиознейшему и милостивейшему монарху".

Я читал, что леди Ярмут (фаворитка сего религиознейшего и милостивейшего монарха) продала одному священнослужителю епископскую епархию за пять тысяч фунтов. (Он заключил с ней пари на пять тысяч, что не станет епископом, проиграл и заплатил.) Один ли он из прелатов своего времени возведен в сан подобным образом? Заглядывая в Сент-Джеймский дворец при Георге II, я вижу, как духовные пастыри, шелестя рясами, подымаются по черной лестнице к фрейлинам двора; осторожные священники украдкой роняют кошельки в подолы придворных дам; а сам старый безбожник-король зевает на тронном месте в дворцовой часовне под разглагольствования своего капеллана. О чем же тот разглагольствует? О добродетели и праведном суде? А пока он проповедует, король, не понижая голоса, разговаривает по-немецки, разговаривает во всеуслышание, так, что несчастный клирик (это мог быть, например, некий доктор Янг, автор трактата "Ночные размышления", в коем он рассуждает о великолепии звезд и блеске небес, а также о суетности мира), бедняга просто расплакался настоящими слезами у себя на кафедре, потому что Защитник Веры и даритель епархий его не слушает! Не удивительно, что духовенство было беспринципным и продажным среди всей той продажности и беспринципности. Не удивительно падение нравов и рост неверия под эгидой такого короля. Не удивительно, что выступление Уитфилда было гласом вопиющего в пустыне, а Уэсли покинул оскверненный храм и проповедовал на горе. Почтительно гляжу я на таких людей. Кто достойнее нашего восхищения: честный Джон Уэсли в окружении паствы из рабочих у входа в шахту или же капеллан королевы, бормочущий заутреню в дворцовой прихожей под огромной картиной, на которой изображена Венера, а в открытую дверь виден будуар королевы, и ее величество завершает туалет, сплетничая с лордом Гарвеем или презрительно фыркая на леди Суффолк, стоящую подле нее на коленях с тазом в руках? Мне страшно, говорю я, когда я разглядываю это общество - этого короля, и его придворных, и политиков, и епископов, этот беззастенчивый порок и преступное легкомыслие. Как сыскать при таком дворе честного человека? Человека, чистого душой, которому можно отдать свои симпатии? Самый воздух там пропитан приторными ароматами парфюмерии. При нынешнем нашем дворе есть некоторые глупые обычаи-пережитки и нелепые старые церемонии, над которыми я смеюсь, но как англичанин, сопоставляя настоящее с прошедшим, не могу не признать перемен. Ныне, когда мимо меня проходит хозяйка Сент-Джеймского дворца, я приветствую монархиню мудрую, умеренную, известную своей безупречной жизнью; добрую мать; примерную жену; образованную женщину; просвещенную покровительницу искусств; искреннего друга своего народа, одинаково близко к сердцу принимающего его победы и поражения.