Четыре Георга

Дни торжеств были, бесспорно, грандиозны, зато будничная жизнь при дворе была невыносимо скучной.

"Не стану досаждать Вам, - пишет Гарвей в письма к леди Сандон, описанием наших занятий в Хемптон-Корте. Никакая рабочая лошадь не ходит так строго все по одному неизменному кругу; так что, определив с помощью календаря день недели и с помощью часов - время суток, Вы можете с полной достоверностью сказать, не прибегая к иным источникам сведений, помимо собственной памяти, что именно сейчас происходит в стенах дворца. Прогулки пешком и в портшезах, приемы и аудиенции заполняют утро. А вечером Король играет в коммерс или трик-трак, а Королева - в кадриль, и каждый вечер бедная леди Шарлотта принимает ее вызов, и Королева дергает ее за капюшон а Наследная Принцесса щелкает ее по пальцам. Герцог Графтон еженощно на сон грядущий принимает снотворную дозу успокоительной лотереи, сладко засыпая между принцессами Амелией и Каролиной. Лорд Грэнтем бродит из комнаты в комнату, точно безутешный призрак, а на устах его печать, как пишет Драйден; по временам он ни с того ни с сего вдруг взбадривается, словно огонь в очаге, который помешали кочергой, чтобы ярче горел. Но вот, наконец, Король встает; игра окончена; можно расходиться. Их Королевские Величества удаляются, он - об руку с леди Шарлоттой, она - с лордом Лиффордом; лорд Грэнтем уходит с леди Фрэнсис и мистером Кларком; кто идет ужинать, кто прямо спать; и так день да ночь - сутки прочь".

Любовь короля к родному Ганноверу служила предметом довольно грубых шуток для его английских подданных; при упоминании о сосисках с капустой все неизменно покатывались со смеху. Еще когда к нам приехал наш теперешний принц-консорт, на улицах Лондона распевали песенки, в которых высмеивалось все немецкое. В витринах колбасных лавок выставлялись гигантские сосиски, служившие, как надо было понимать, ежедневной излюбленной пищей немецких господ. Я сам помню карикатуры по случаю бракосочетания принца Леопольда с принцессой Шарлоттой; высокородный принц изображался в лохмотьях. Супругу Георга III называли нищей германской герцогиней, поскольку в Англии считалось, что все герцоги, кроме английских, нищие. Король Георг платил нам той же монетой. Он считал, что нигде, кроме Германии, нет хороших манер. Однажды Сара Мальборо прибыла с визитом к принцессе как раз в тот момент, когда ее королевское высочество секла одного из своих монарших отпрысков. По этому поводу находившийся тут же Георг заметил ей: "Да, в Англии ни у кого нет хороших манер, потому что смолоду вас плохо воспитывают". Он утверждал, что в Англии ни один повар не умеет жарить мясо, ни один кучер не умеет править лошадьми; он счел возможным усомниться в превосходстве нашей знати, наших лошадей и нашего ростбифа!

Пока он находился вдали от своего возлюбленного Ганновера, там все оставалось так же, как и при нем. В конюшнях содержалось восемьсот лошадей, при дворе сохраняли полный штат камергеров, гофмейстеров и пажей; каждую субботу при дворе устраивались ассамблеи - церемонии, на мой взгляд, благородные и трогательные, на которых собиралась вся ганноверская знать. В зале ассамблей устанавливалось большое кресло, на сиденье помещался портрет короля. Вельможи, поочередно выступая вперед, кланялись креслу и образу Навуходоносорову и говорили вполголоса те речи, которые они произносили бы, восседай перед ними в кресле сам владетельный курфюрст.

А он постоянно ездил в Ганновер. В 1729 году он уехал туда на целых два года, в течение которых Англией правила за него Каролина, и его британские подданные нисколько по нем не скучали. Потом он уезжал в 1735 и в 1736 году, а между 1740 и 1755 годами побывал на континенте не менее восьми раз, и только разразившаяся Семилетняя война вынудила его отказаться от этих увеселительных вояжей.

На родине королевский образ жизни не изменялся. "Наше существование при дворе однообразно, как в монашьей обители, - пишет придворный, которого цитирует Фэзе.
– Каждое утро в одиннадцать часов и каждый вечер в шесть мы в самый зной скачем в карете в Херрен-хаузен по несусветно длинной липовой аллее, дважды в день с ног до головы покрывая пылью и себя и лошадей. Ни малейшие отступления от заведенного порядка при короле не допускаются. За трапезой и за картами он видит перед собой одни и те же лица и по окончании игры неизменно удаляется в свою опочивальню. Дважды в неделю бывают представления французского театра; в остальные дни - карты. И так, вздумай Его Величество навсегда остаться в Ганновере, можно было бы на десять лет вперед составить календарь его жизни, с точностью определить, в какие часы он будет заниматься делами, есть и развлекаться".

Старый язычник сдержал обещание, данное умирающей жене. Теперь в милости была леди Ярмут, и ганноверский свет обходился с ней со всем возможным почтением, хотя, когда она приезжала в Англию, у нас ее, по-видимому, не жаловали. В 1740 году короля в Ганновере посетили две его дочери: Анна, принцесса Оранская (которую, а равно и ее супруга, и их свадьбу нам презабавно описали Уолпол и Гарвей), и Мария Гессен-Кассельская с мужьями. Это придало ганноверскому двору невиданного блеску. В честь высоких гостей король устроил несколько празднеств, был, в частности, дан роскошный бал-маскарад в зеленом театре в Херренхаузене - в том самом зеленом театре, где кулисами служили липы и буксовые изгороди, а зеленая трава - ковром, где некогда взор Георга и его папаши, старого султана, услаждали танцами дамы фон Платен. Подмостки и почти весь парк были освещены цветными фонарями. Чуть ли не все придворные явились в белых домино и походили, как пишет очевидец, "на души блаженных в Елисейских полях. Позднее в галерее на трех огромных столах был сервирован ужин, и король веселился от души. А после ужина снова начались танцы, и я воротился домой в Ганновер только в шестом часу, уже при свете дня. Несколько дней спустя в Ганноверском оперном театре была устроена большая ассамблея. Король приехал в костюме турка; тюрбан его украшал роскошный бриллиантовый аграф; леди Ярмут была наряжена султаншей; но всех затмила принцесса Гессенская".

Так, стало быть, бедная Каролина спит в гробу, а пылкий коротышка Георг, краснолицый, пучеглазый, белобровый, в возрасте шестидесяти лет лихо отплясывает с мадам Вальмоден и резвится в обличий турка! Еще целых двадцать лет развлекался так на турецкий манер наш престарелый маленький Баязет, покуда не случился с ним удар, от которого он и задохнулся, перед смертью распорядившись, чтобы одну стенку его гроба сняли и стенку гроба бедной опередившей его Каролины тоже, дабы его грешный прах мог смешаться с прахом верной подруги. Где-то ты пыхтишь и пыжишься теперь, бедный турецкий паша, в каком нежишься мусульманском раю, проказливый пузатый Магомет? Где теперь все твои раскрашенные гурии? Так, значит, леди Ярмут рядилась султаншей, а его величество в турецком костюме носил на чалме бриллиантовый аграф и веселился от души? Братья! Он был королем ваших и наших отцов, - прольем же слезу почтения над его могилой.

Он говорил о своей жене, что не знает женщины, которая была бы достойной застегивать пряжку на ее туфле; он сидел в одиночестве перед ее портретом и плакал; а потом, вытерев слезы, шел к своей Вальмоден и разговаривал с ней. 25 октября 1760 года, на семьдесят седьмом году его жизни и тридцать четвертом году царствования, паж, как обычно, понес ему утром чашку монаршего шоколада и вдруг видит: его величество благочестивейший и всемилостивейший король лежит на полу мертвый! Побежали и привели мадам Вальмоден; но и мадам Вальмоден не смогла пробудить его. Святейшее величество был бездыханен. Король умер - боже храни короля! Но сначала, разумеется, поэты и священники картинно оплакивали того, который умер. Вот вам немудрящий образчик виршей, в которых один священнослужитель выразил свои чувства по поводу кончины славного героя, - вы вольны над ними смеяться, или плакать, как вам заблагорассудится;

При нем свелись раздоры к одному:

Кто будет ревностней служить ему.

В прекрасном внуке возродился он

Как дед, сей отрок к славе устремлен.

Его всему тому учила мать,

Чем сердце возвышать и умягчать.

Он деда все достоинства обрел,

Чтоб вящим блеском воссиял престол;

Все королю дарил наш дольний край

Даст большее блаженство только рай!

Будь он добр и справедлив, праведен и мудр - разве мог бы поэт сказать больше? Этот же самый священнослужитель явился и пролил слезы над могилой, когда там сидела мадам Вальмоден, и заверил ее, что дорогой усопший вознесен на небо. Человек прожил жизнь, лишенную достоинства, чуждый просвещению и морали; он запятнал великое общество дурным примером; как в юности, так и в зрелых годах, и на склоне жизни, был груб и чувствен и управляем низменными страстями, - а мистер Портеус, впоследствии милорд епископ Портеус, утверждает, что земля недостаточно хороша для такого человека и единственно подходящее для него место - это небеса! Браво, Портеус! Скромный священник, проливший слезы в память Георга II, получил от Георга III батистовые рукава епископа. Читают ли люди в настоящее время его стихи и проповеди, затрудняюсь сказать.

Георг III

Теперь нам за каких-то шестьдесят минут надо окинуть взором период в целых шестьдесят лет. Одно только перечисление видных фигур той долгой эпохи заняло бы все отведенное нам время, а чтобы извлечь мораль, не осталось бы ни мгновенья. За эти годы Англии предстояло пережить восстание американских колоний; смириться с их победой и отпадением; содрогнуться от взрыва вулкана Французской революции; схватиться не на жизнь, а на смерть с могучим противником - Наполеоном; и долго переводить дух и приходить в себя, когда окончилась великая битва. Старое общество с его придворным великолепием должно было уйти в прошлое; предстояло явиться и исчезнуть новым поколениям государственных деятелей - вслед за Чатемом сойдет в могилу Питт; слава Нельсона и Веллингтона затмит память о Годнее и Вулфе; поумирают старые поэты, связавшие нас с временами королевы Анны; умрет Джонсон, ему на смену придут Скотт и Байрон; мир восхитит Гаррик своим ослепительным драматическим гением, и Кин, неожиданно объявившись на подмостках, завоюет театр. Будет изобретен паровой двигатель; в разных странах обезглавят, изгонят, свергнут и вновь возведут на престол королей, Наполеон окажется лишь небольшим эпизодом, - но во все эти бурные, переменчивые времена будет жить Георг III, проходя вместе со своим народом через революции мысли, общества, государственного устройства, и, переживя прошлое, достигнет мира наших дней.

Когда я впервые увидел Англию, она была в трауре в связи с кончиной юной принцессы Шарлотты, этой надежды империи. Меня привезли ребенком из Индии, по дороге наш корабль останавливался у одного острова, и мой черный слуга повел меня гулять по каменным грядам и откосам, а под конец мы вышли к ограде сада, за которой прохаживался человек. "Вот он!
– сказал мой чернокожий ментор.
– Это Бонапарт. Он каждый день поедает трех овец и всех детишек, которые попадут к нему в лапы!" В британских доминионах было немало людей, относившихся к корсиканскому чудовищу с таким же ужасом, как этот слуга из Калькутты.

Помню я и то, как в сопровождении этого же телохранителя разглядывал сквозь колоннаду Карлтон-Хауса обиталище великого принца-регента. Как сейчас вижу караул, вышагивающий перед воротами дворца. Какого дворца? Он исчез так же бесследно, как дворец Навуходоносора. От него осталось одно название. Куда подевались гвардейцы-стражи, отдававшие честь при выезде и въезде королевской колесницы? Колесницы вместе с монаршими седоками укатили в царство Плутона; рослые гвардейцы, маршируя, ушли в ночь, и дробь их барабанов отдается под сводами Аида. Где прежде стоял дворец, теперь резвятся сотни детей на широких террасах Сент-Джеймского парка. Серьезные джентльмены пьют чай в клубе "Атенеум"; а старые бывалые воины занимают Объединенный армейский клуб напротив. Пэл-Мэл стала теперь большой биржей лондонского общества - ярмаркой новостей, политики, слухов, сплетен, - так сказать, английским форумом, где граждане обсуждают известия из Крыма, последнюю речь лорда Дерби или шаги, предпринятые лордом Джоном. А для некоторых стариков, чьи мысли витают скорее в прошлом, нежели в настоящем, она еще и памятник былых времен и ушедших людей, - наша Пальмира. Вот здесь, на этом самом месте, "Том-Десять Тысяч" был убит людьми Кенигсмарка. Вон в том большом кирпичном доме жил Гейнсборо, и еще - "Куллоденский" Камберленд, дядя Георга III. А это - дворец Сары Мальборо в том самом виде, каким он был, когда его занимала сия прославленная фурия. В номере двадцать пятом жил Вальтер Скотт; а в доме, который значится теперь под номером семьдесят девять и вмещает Общество по распространению слова божия в дальних странах, проживала миссис Элинор Гвинн, комедиантка. Как часто из-под той арки выплывал портшез королевы Каролины! Кто только не проходил по этой улице за время царствования Георгов! Она видела коляски Уолпола и Чатема; видела Фокса, Гиббона, Шеридана, направляющихся к Бруксу; и величественного Уильяма Питта об руку с Дандесом; видела, как Хэнгер и Том Шеридан бредут из пивной Рэгетта; как Байрон, прихрамывая, спешит к Уотьеру; как Свифт, гуляя, сворачивает с Бери-стрит и с ним - мистер Аддисон и Дик Стиль, оба, наверное, слегка навеселе; как скачут вихрем по мостовой принц Уэльский и терцог Йорк; как, постояв перед книжной лавкой Додели, бредет доктор Джонсон, пересчитывая уличные тумбы; как вскакивает в карету Хорри Уолпол, купив у Кристи дорогую безделушку; а Джордж Селвин заходит к Уайту.