Четыре Георга

Но прелестная Амелия была его радостью. Умилительную, должно быть, картину представляло это живое, улыбающееся дитя на коленях у любящего отца. Один такой семейный портрет мы находим у Бэрни, и надо быть уж вовсе бессердечным человеком, чтобы не растрогаться, глядя на него. Она описывает послеобеденную прогулку королевского семейства в Виндзоре.

"Это была очень красивая процессия, - пишет она.
– Первой одна шагала маленькая Принцесса, которой недавно пошел четвертый годок; на ней была шубка, крытая тонким муслином, вышитый теплый чепец, белые рукавички и в руках - веер; она была очень довольна собой и прогулкой и то и дело озиралась но сторонам. Все, кто был в саду, при виде королевской семьи отходили с дороги и останавливались вдоль стен. За Принцессой следовали Король с Королевой, также очень довольные радостью своей маленькой любимицы. Следом шли Ее Высочество Наследная Принцесса об руку с леди Элизабет Уолдгрейв, Принцесса Августа с герцогиней Анкастерской и Принцесса Елизавета с леди Шарлоттой Бэрти".

"Здесь должность важнее титула", - объясняет Бэрни, как получилось, что леди Элизабет Уолдгрейв оказалась впереди герцогини. "А замыкали процессию генерал Быод, герцог Монтегью и майор Прайс в роли пажа".

Так и представляешь себе все это - оркестр играет старинную музыку, солнце льет лучи на радостную, приветливую толпу, освещает древние бастионы, и раскидистые вязы, и фиолетовые дали, и ярко-зеленый травяной ковер. В вышине над башней недвижно повис королевский штандарт; а старый Георг проходит по саду со своем потомством, предшествуемый прелестным ребенком, который одаряет всех вокруг приветливой невинной улыбкой.

"Увидев престарелую миссис Делэни, Корель остановился поговорить с ней, при этом Королева, и маленькая Принцесса, и все остальные, разумеется, остановились тоже. Король довольно долго беседовал с милейшей миссис Делэни и во время этого разговора раз или два обращался ко мне. Я заметила, что Королева смотрит на меня, но в ее взгляде не было недовольства, а лишь удивление тем, что я принимаю участие в их беседе. Малютка Принцесса подошла к старенькой миссис Делэни, которую она очень любит, и была с ней ласкова, как ангелочек. А потом у нее из-за спины озадаченно взглянула на меня. "Боюсь, - наклонясь к ней, шепотом сказала я, - что Ваше Королевское Высочество Меня не помнит?" В ответ она лукаво улыбнулась, подошла ко мне еще ближе и протянула губки для поцелуя".

Маленькая принцесса сочиняла стихи, и сохранились приписываемые ей жалобные строки, которые примечательны скорее трогательностью, нежели поэтическими достоинствами:

Когда я только расцвела,

Вольна, здорова, весела,

Когда звучали, что ни час,

Беседа, шутки, пенье, пляс,

Уверенность владела мной:

Мир создан для меня одной.

А ныне, в пору тяжких мук,

Когда меня сразил недуг,

Когда я поняла, что впредь

Не танцевать мне и не петь,

Я радуюсь, что мир земной

Бог подарил не мне одной.

Бедняжка покинула этот мир - но еще до того, как она умерла, истерзанный горем отец пришел в такое состояние, что к нему пришлось приставить надсмотрщиков, и с ноября 1810 года Георг III перестал царствовать. Всему миру известна печальная повесть о его болезни: в истории не найти второй такой жалкой фигуры, как этот старик, утративший зрение и рассудок и одиноко бродящий по залам своего дворца, произнося речи перед воображаемым парламентом, проводя смотр несуществующим войскам, принимая поклонение призрачных царедворцев. Я видел его портрет, писанный в то время, - он висит в апартаментах его дочери ландграфини Гессен-Гомбургской среди книг, и виндзорской мебели, и множества других предметов, напоминающих хозяйке ее английскую родину. Бедный старый отец изображен в пурпурной мантии, белоснежная борода ниспадает на грудь, сквозь нее тщетно сверкает звезда его прославленного ордена. Он был уже слеп; мало того, он полностью потерял и слух. Свет, разум, звук человеческого голоса - все утешения, существующие в этом мире, были отняты у него. Бывали минуты некоторого просветления; в одну из таких минут королева, пришедшая навестить его, застала его за клавесином, - он пел церковный гимн и аккомпанировал себе. Закончив, он опустился на колени и стал вслух молиться - о ней, о детях, потом о стране и кончил молитвой о себе, прося, чтобы бог избавил его от столь тяжкого бедствия либо же дал ему силы смириться. После этого он разразился слезами, и рассудок снова его покинул.

Нужна ли здесь мораль, потребны ли какие-то особые слова, чтобы поведать эту грустную повесть? Она слишком трагична для слез. Мысль о такой несчастной судьбе заставляет меня смиренно склониться ниц перед Тем, Кто правит королями и простыми смертными, перед Всевышним Монархом, в Чьей власти находятся все империи и республики, перед неисповедимым Дарителем жизни и смерти, счастья и торжества. "О братья, - так я сказал тем, кто слушал меня первый раз в Америке.
– О братья, говорящие со мной на одном нашем общем родном языке, товарищи, - уж более не враги, - давайте пожмем друг другу руки в траурном молчании над гробом этого короля и заключим перемирие в нашей войне! Повергнут в ничтожество, пред кем надменнейшие склоняли колени; кончил жальче самого убогого из своих нищих; обращен в прах, за чью жизнь молились миллионы. Совлечен с королевского трона; подвергнут грубому обращению; сыновья на него восстали; любимая дочь, утешение старости, безвременно скончалась у него на глазах, - несчастный Лир склоняется к ее мертвым устам и молит: "Постой, Корделия! Повремени!":

Не мучь. Оставь

В покое дух его. Пусть он отходит.

Кем надо быть, чтоб вздергивать опять

Его на дыбу жизни для мучений?

Молчите, распри и войны, над его горькой могилой! Играйте, трубы, похоронный марш! Спектакль его окончен, опустись, черный занавес, над его гордостью и ничтожеством, над его ужасной судьбой!

Георг IV

В занимательной книге Туисса "Жизнь Элдона" описано, как старый лорд-канцлер, когда скончался герцог Йорк, раздобыл локон его волос; он такое значение придавал подлинности этой реликвии, что его жена Бесси Элдон сидела, не выходя из комнаты, все время, пока человек от "Хэмлета" разбирал локон на пряди и раскладывал их но медальонам, которые потом носили на себе все члены семейства Элдон. Известен и другой случай - как при посещении Георгом IV Эдинбурга на борт королевской яхты, дабы приветствовать короля в его верноподданной Шотландии, поднялся человек, гораздо лучший, чем он, схватил кубок, из которого только что отпил вино августейший гость, и, поклявшись навсегда сохранить драгоценную склянку для потомства, сунул в карман, а дома сел на нее и раздавил. Представьте себе, что это приобретение честного шерифа осталось бы цело, не улыбнулись ли бы мы сейчас с чувством, близким к жалости, найдя его в Эбботсфорде? Представьте себе, что медальон с волосами принца-антипаписта продавался бы сегодня на аукционе у Кристи, quot libras e duce summo invenies {Сколько фунтов получишь от славного вождя (лат.).}, - сколько бы вы не пожалели отдать за славного герцога? У мадам Тюссо выставлены коронационные одежды короля Георга, - найдется ли в наши дни человек, который стал бы целовать их расшитые мишурой края? Тридцать лет, как он уснул последним сном, - неужто никто из вас, сохранивших о нем память, не удивляется сегодня, что уважал его, восхищался им и дружно кричал со всеми "ура"?

Сначала казалось, что нарисовать его портрет не составит труда. Сюртук со звездой, парик, под ним - лицо, расплывшееся в улыбке; куском мела на грифельной доске я мог бы хоть сейчас, не отходя от стола, набросать нечто вполне похожее. Но, прочитав о нем десятки книг, переворошив старые газеты и журналы, описывающие его здесь - на балу, там - на банкете, на скачках и тому подобном, под конец убеждаешься, что нет ничего и не было, только этот самый сюртук со звездой, и парик, и под пим - улыбающаяся маска; только одна пышная видимость. Его отец и деды были людьми. Мы знаем, что они собой представляли, на какие поступки в каких обстоятельствах были способны; знаем, что при случае они сражались и вели себя как храбрые солдаты. У них были друзья по их вкусам, и их они любили; были враги, этих они всем сердцем ненавидели; у них были свои страсти, поступки, индивидуальности. Король-Моряк, который пришел после Георга, тоже был человеком; и герцог Йорк был человеком, большим, грубым, горластым, веселым и бесстрашным ругателем. Но этот Георг - что он был такое? Я просматриваю всю его жизнь и вижу неизменными лишь поклон и улыбку. Пытаюсь разобрать его на составные части и нахожу только шелковые чулки, ватные прокладки, корсет, сюртук с позументами и меховым воротом, звезду на голубой ленте, раздушенный носовой платок, лучший каштаново-коричневый парик от "Труфитта", источающий масляные запахи, вставные челюсти, огромный черный галстук, один жилет, потом второй, третий и потом - ничего. Мне неизвестно, чтобы он когда-нибудь выразил какое-то чувство. Имеются подписанные им документы, но их составляли другие; сохранились его частные письма, но их писала чужая рука. Он ставил внизу страницы большими буквами: "Георг _Р_" или "Георг _R_" {Георг, Принц, или Георг, Король (от лат. princeps, rex).}, - и полагал себя автором; а на самом деле это работа неизвестного писца, книгопродавца, писателя неизвестного человека, который заботился о правописании, исправлял корявые обороты и придавал расхлябанному, слезливому пустословию какой-то смысл. Вот у них была своя индивидуальность: у его учителя танцев, которому он подражал, которого даже превзошел; у парикмахера, расчесывавшего и завивавшего ему парик; у портного, кроившего его сюртуки. Но о Георге невозможно сказать ничего определенного. Снаружи все, несомненно, портновская работа и прокладки; за этим, может быть, что-то и кроется, но что? До характера сейчас не доберешься. Да и в будущем у людей найдутся дела поважнее, чем распеленывать и разгадывать эту венценосную мумию. Признаюсь, когда-то я думал, что получилась бы хорошая охота - выследить его, поднять и загнать. Но теперь мне было бы просто стыдно садиться на коня, спускать добрых собак и скакать в отъезжее поле за такой жалкой дичью.

12 августа 1762 года, в сорок седьмую годовщину восшествия Брауншвейгской династии на английский престол, все колокола в Лондоне разливались праздничным звоном, возглашая, что у Георга III родился наследник. Пять дней спустя король соблаговолил выпустить скрепленный большой королевской печатью документ, согласно которому ребенку присваивались титулы его королевского высочества принца Великобритании, принца-курфюрста Брауншвейг-Люнебургского, герцога Корнуолла и Роутсея, графа Гаррика, барона Ренфрю, лорда Островов, наместника Шотландского, принца Уэльского и графа Честерского.

Все, кто мог, устремились смотреть прелестное дитя, и в Сент-Джеймском дворце за фарфоровым экраном была установлена колыбель, увенчанная тремя страусовыми перьями, а в ней, радуя взгляд верноподданных англичан, возлежал царственный младенец. Я читал, что среди первых подношений ему был подарен "индейский лук со стрелами- от жителей Нью-Йорка, подданных его отца". Это была его любимая игрушка; один старый политик, оратор и острослов времен его деда и прадеда, так и не пресытившийся жизнью царедворца и даже в старости ценивший монаршие милости, имел обыкновение играть с маленьким принцем, мальчик стрелял в него из этого лука, старик делал вид, будто падает мертвый, потом поднимался и падал снова, и так много раз подряд, к великому удовольствию наследника. Словом, ему угождали с колыбели; политики и царедворцы наперебой лобызали ему стопы еще прежде, чем он научился ими ступать.

Есть красивая картина, изображающая царственное дитя - эдакого прелестного пухленького ребенка, спящего на коленях у матери, а она обернулась и приложила палец к губам, словно просит окружающих ее придворных не потревожить сон дитяти. Вероятно, с этого дня и до смерти в шестьдесят восемь лет с него было написано больше портретов, чем с кого бы то ни было из живших и умерших на земле, - во всевозможных военных мундирах и придворных одеяниях - с длинными пудреными волосами - с косицей и без, в треуголках всех мыслимых фасонов - в драгунском мундире - в форме фельдмаршала - в шотландской юбке и пледе, с палашом и кинжалом (умопомрачительная фигура) - во фраке с аксельбантами, расшитой грудью и меховым воротом, в панталонах в обтяжку и шелковых чулках - в париках всех расцветок: белокурых, каштановых и черных, - и, наконец, в знаменитом облачении для коронации, память о которой была ему так дорога, что копии с этого портрета он разослал по всем королевским дворам и британским посольствам в Европе, а также в бесчисленные клубы и ратуши Англии и всем своим знакомым. Помнится, во дни моей молодости его портрет висел над обеденным столом чуть не в каждом доме.