Четыре года в Сибири

– Ты не должна служить мне, Фаиме, а согласно закону и праву моей страны я хочу считать тебя... святой.

Я поднял девушку на руки, и она прижалась ко мне, как делают дети, которым простили какой-то плохой поступок.

Ночью, когда люди спали, я лежал на своей кровати, бодрствуя, в одежде, точно, как я на нее упал.

Из Петербурга все еще не было никакого сообщения! Почему?

Перед дверью я слышал спокойные, равномерные шаги часового. Сегодня на посту стоял унтер-офицер Лопатин. Особенная честь для меня, опасного преступника. Ночь таращилась на меня через открытые окна. Окон было много, и поэтому было также много раскрытых, черных пастей.

Я внимательно прислушивался к себе.

Все же, я боялся умереть, испытывал страх перед смертью?

«... временно...», слово из моего приговора.

Я вскакиваю и хожу по комнате туда и сюда.

Когда это слово было впервые произнесено, я не знал страха. Сегодня все поменялось. Смысл моей прежней жизни, все творчество и неутомимый труд разрушились, превратились в ничто. Впервые в жизни я был теперь осознанно счастлив. Теперь, когда я чувствовал, как кипящая горячая кровь текла по моим венам, должен ли я проститься с чувствами и ощущениями, которые я раньше только смутно ощущал во всей их глубине, но для которых у меня не было времени? Пока что, временно, я мог иметь все, но только с этой оговоркой.

Да, я боялся умереть, так как я не хотел умирать теперь.

Да, у меня был страх перед неизвестностью, перед «временно».

Как долго я должен еще ждать смерть? Или она пройдет мимо меня, меня игнорируют, забудут? И все это, вся эта трусость из-за женщины, девушки, из-за почти ребенка, которого я как красивую игрушку носил на руках, с которой я сам был большим ребенком? Не было ли это смешной необузданностью, так поддаться страсти и ударить самого себя по лицу со словами: «Ты стал трусом!»

Сделали ли месяцы в тюрьме меня все же действительно слабым, лишили сопротивления? Мужчину, который полагал, что у него стальное, натренированное тело и холодный, расчетливый дух?!

Керосиновая лампа, которая беспрерывно качалась туда-сюда, отбрасывала мою призрачно большую тень на голые стены.

Ночь по-прежнему глядела на меня через окна.

Час за часом моя тень шаталась по комнате вперед и назад, а внизу на улице ходил туда-сюда, в том же самом темпе как я, часовой.

«Побег!... Побег!... Побег!... Побег!...»

Каждый шаг вдалбливает в меня это слово, каждый шаг подтверждает это.

Смешной пустяк! Бегство! Должен ли я обременять свою совесть?

Не написал ли Ахмед тайно татарам, что мои родители не получат разрешение на выезд из России, пока меня содержат под стражей в Сибири?

Я сжимаю кулаки, я прижимаю их к вискам. Только не потерять ясного соображения, только не увлечься! Я должен думать о других, не только обо мне!

«Фаиме!... Побег!... Фаиме!... Побег!... Фаиме!... Побег!...»

С каждым шагом падают эти слова, и я больше не могу прогнать их от меня, эти низкие мысли.

«Фаиме!... Побег!... Фаиме... Побег!»

Мои шаги снова и снова вдалбливают в меня это, и уже не только мой рот формирует эти слова.

Дух показывает прекрасные, великолепные картины свободы. Совесть умолкла. Я готов совершить подлость...

«Фаиме!... Побег!... Прямо теперь, не задумываясь, использовать всю мою силу... Должен ли я тем самым убить Фаиме?...»

Да!... Нет!...

Смешно!

Почему она теперь не со мной? Почему она не утешает меня ночью своими прекрасными маленькими детскими руками? Почему я связан моим честным словом, которое я дал ее брату? Кто создал уставы морали и чести?

«Фаиме... Побег!... Боже!... Я сбился с пути!»

Я открываю дверь и выхожу.

Первая бледная, едва заметная полоса света на горизонте. Звезды, вечные... там живет Господь Бог детей. Но я больше не могу быть ребенком.

Я сажусь на скамейку перед домом.

В сторожевой будке теперь храпит часовой. Должен ли я убежать...?

Я не могу... не могу – я должен ждать!

Скотина, солдат, как он храпит! На посту! Человек без энергии – это паразит, которого нужно убрать, так как он только преграждает нам дорогу.

Спящий... какое спокойствие исходит от него! Думаю я и рассматриваю его все время. За ним не стоит с нетерпением ожидающая смерть! Нет, напротив, именно потому, что он спит! Часовой, заснувший на посту, повинен смерти. Какие бессмысленные слова внушаем мы, люди, самим себе...

– Лопатин! – я кричу... – Лопатин!

Он испуганно просыпается, с растерянным лицом направляет на меня штык, который я отодвигаю. – Все же, ты не должен спать на посту, дружище. Я ведь ночью могу сбежать...

Что за чушь я говорю – сбежать!

Я должен убежать? Парень с такими моральными принципами? Тюрьма, которую другие выносят в течение долгих лет, опасности, необычная жизнь – измотали меня!

Я – жалкий слабый человек, наверное, даже трус!

Солдат бормочет слова благодарности, которые я не слышу, не хочу понимать. Теперь он снова шагает перед домом вперед и назад.

Я снова сажусь на скамью и жду. Чего?

Смерти? Восходящего солнца?

Вчера я уже делал это, также и позавчера, я делаю это сегодня и повторю завтра, так долго... пока не исчезнет «временно». Тогда моя черная Фаиме ночью будет у меня, ночь исчезнет, и мы оба улыбнемся солнцу, но пока что...

Меня снова пригласили к Ивану Ивановичу. Немногие прошедшие дни нас очень сильно сблизили друг с другом. Всегда он был предупредителен ко мне и приветлив, тогда как я всегда отдавал ему должное как высшему начальнику. А Игнатьев я игнорировал.

– Вы очень разочаровали меня, Екатерина Петровна, – сказал я его супруге.

– Доктор, дорогой мой, я очень, очень старалась. Мой муж ужасно нерешительный. Я взывала к его чести, к его воинскому званию, да, я даже говорила ему, все же, он сам унижается перед Игнатьевым, если тот позволяет себе отдавать распоряжения через его голову, но ничего не помогает. Он не двигается, так как он уже давно утратил энергию. Она была готова расплакаться.

– Ну, хорошо, тогда оставьте это, Екатерина Петровна. Я вообразил, что вы как жена могли бы, по крайней мере, подстрекнуть мужа против писаря, а остальное я бы уже сам взял на себя.