Четыре пера

Он отложил оружие, и внезапно его охватило желание не обращать внимания на свою слепоту, притвориться, что это не помеха, притвориться так умело, чтобы не казаться слепым. Желание росло и крепло, как страсть, и унесло его на крыльях из стран тусклых звезд прямо на восток. Его настигли запахи Востока, его гвалт и купола мечетей, горячее солнце, толпы на улицах, и сине-стальное небо над головой. Он вскочил с кресла и беспокойно зашагал по комнате.

Он представил себя в Порт-Саиде, где по водной глади канала растянулись в длинную процессию пароходы. В ушах звучала песня грузивших на судно уголь арабов, и звучала так громко, что он видел, как они снуют в сумраке вверх-вниз по сходням между баржами и пристанью. Бесконечная цепь обнаженных фигур монотонно распевала в огненных красных бликах топки. Дюрранс покинул канал и поплыл мимо красных мысов Синайского полуострова в прохладу Суэцкого залива.

Он петлял по Красному морю. Большая Медведица низко в небе покачивалась над поручнями квартердека, а на юге запылал Южный Крест. Он достиг Торы и Ямбо, увидел, как из моря поднимаются высокие белые дома Джедды, восхитился темными и просоленными резными окнами; прошел через сумрак крытых базаров с радостью истосковавшегося по дому после долгих лет путешествий; а из Джедды переправился через узкие коралловые рифы в окружённый сушей порт Суакина.

К западу от Суакина простиралась пустыня, так много значившая для этого человека, которого она сокрушила и изгнала. Мягкая поступь верблюдов по песку; огромные конусы скал, отвесно и внезапно поднимающиеся из спокойного океана, к которому идешь весь день и не приближаешься ни на йоту; великолепное краткое сияние пламенеющего заката на западе; шорох ветра в коротких сумерках, когда небо на западе становится чистым бледно-зеленым, а на востоке сгущается до темно-синего; водопад блуждающих и летящих к земле звезд, возникающий из ниоткуда. Наследник из других краев мечтал вернуться в свои владения, расхаживая взад-вперед, забыв о своей слепоте, томимый мечтами как в лихорадке, пока неожиданно не услышал свист и суматоху ласточек и дроздов в саду. И он понял, что мир за окном посветлел с рассветом.

Его мечтания прервались от знакомого звука. Нет больше речи ни о каких путешествиях; болезнь стала для него тюрьмой и приковала цепью. Он ощупью пробрался вдоль балюстрады вверх по лестнице до своей постели и заснул, когда взошло солнце.

Но в Донголе, на прекрасном изгибе Нила к югу от Вади-Хальфы, солнце уже пылало, а жители не спали. Сегодня утром для них приготовили развлечение под несколькими пальмами перед домом эмира Вада Эль-Неджуми. Неделю назад недалеко от колодцев Эль-Агиа на великой дороге Арбайн группа арабов захватила в плен белого, ночью доставила, и теперь он ждал своей участи в руках эмира. Новости молниеносно распространились по городу. Толпы мужчин, женщин и детей собрались, чтобы стать свидетелями этого редкого и приятного зрелища. Открытое пространство перед пальмами растянулось до ворот дома эмира; за ним ровные и лишенные растительности песчаные склоны спускались к реке.

Гарри Фивершем стоял под деревьями, его охраняли четыре солдата-ансара [9] . Одежду с него сорвали; на его теле был только дырявый и оборванный джиббе [10] , а на голову намотан кусок хлопка, защищающий от солнца. Голые плечи и руки обгорели и покрылись волдырями. Лодыжки были закованы в кандалы, запястья связаны веревкой из пальмового волокна, вокруг шеи сомкнулся железный хомут, к которому прикреплялась цепь, и эту цепь держал один из солдат. Фивершем стоял и улыбался глумящейся над ним толпе и выглядел очень довольным, словно безумец.

9

Ансары — коренные жители Медины из племён аус и хазрадж, которые приняли ислам и стали сподвижниками пророка Мухаммеда.

10

Джиббе — свободная короткая белая туника из хлопка (иногда в тонкую синюю полоску) с нашитыми черными, красными, синими и желтыми квадратными кусками ткани. Джиббе носили офицеры исламской махдистской армии во время борьбы 1881-98 годов против присутствия британцев в Судане.

Такую роль он себе придумал. Если он справится с ней, если озадачит своих похитителей и они растеряются, начнут сомневаться — то ли он чокнутый, то ли посредник, предлагающий помощь и оружие непокорным племенам Кордофана, тогда есть шанс, что они побоятся избавиться от него сами и отправят в Умдурман. Но придется сильно потрудиться. В доме эмир вместе с советниками обсуждали его судьбу; на берегу реки и в поле его зрения зловеще чернела на фоне желтого песка высокая виселица. Гарри Фивершем радовался цепи на шее и кандалам на ногах. Это помогало не выдать паники, убеждая в ее бесполезности.

Солнце поднималось все выше и выше, тянулись часы ожидания, а из ворот никто не выходил. Это было самое ужасное, что он пережил в своей жизни. Все две недели в Бербере его поддерживала надежда на спасение, и когда фонарь осветил его среди развалин, нужно было реагировать так быстро, что не осталось времени для страха и размышлений. Здесь же наоборот — времени было даже слишком много.

У него было время предвосхищать и предвидеть. Пока не потерял сознание, Фивершем чувствовал, как защемило сердце, как в те далекие дни, когда слышал поскуливание гончих в укрытии, а он сам в предвкушении дрожал на лошади. Он украдкой поглядел на виселицу и представил, будто стервятники сидят на его плечах, взмахивая крыльями возле глаз. Но он вырос за годы испытаний. Его главным образом беспокоил не страх перед физическими страданиями и даже не страх, что придётся подняться на высокую виселицу. Больше всего он боялся, что, если умрет сейчас, здесь, в Донголе, то Этни никогда не получит обратно четвертое перо, и его несокрушимая надежда на «потом» никогда не исполнится. Фивершем радовался кандалам на шее и ногах. Он собрался с духом и стаял в полном одиночестве, ему не с кем было разделить страдания. Он смеялся, терпел и морщился, глядя на своих мучителей.

Старая ведьма танцевала и жестикулировала перед ним, напевая монотонную песню. Языком жестов и мимики ему угрожали отвратительными увечьями; описывали на простом и неискушенном языке жестокие муки смерти и впоследствии вечную пытку в аду. Фивершем понял и внутренне содрогнулся, но он только передразнивал ее жесты, кивал и косился на нее, как будто она пела про рай. Другие поднесли горны к ушам пленника и дули изо всех сил.

— Ты слышишь, кафир? [11] — закричал ребенок, с наслаждением пританцовывая перед ним. — Ты слышишь омбеи? [12] Дуди громче! Дуди громче!

11

Кафир — так мусульмане называют «неверных».

12

Омбеи — военный духовой инструмент из полого рога.

Но узник только захлопал в ладоши и закричал, что музыка хороша.

Наконец, к группе присоединился высокий воин с длинным, тяжелым копьем. Крик поднялся при его приближении, и пространство очистилось. Он стоял перед пленником и упражнялся с копьем, размахивая им взад-вперед, чтобы натренировать руку, прежде чем вонзить его, как игрок, подающий мяч в крикетном матче. Фивершем затравленно осматривался и, не видя другого выхода, внезапно подставил грудь под удар. Но копье до него не дотронулось. Когда воин делал выпад плечом, один из четырех стражников резко дергал цепь ошейника, и пленника со сдавленным горлом отбрасывало на спину. И так забава повторялась трижды, каждый раз под рев восхищения, а затем в дверях дома Неджуми появился солдат.

— Введите его! — прокричал он, и в сопровождении проклятий и угроз со стороны толпы пленника протащили под аркой через двор и втолкнули в тёмное помещение.

Некоторое время Фивершем ничего не видел. Затем его глаза начали привыкать к темноте, и он разглядел высокого бородатого мужчину, сидевшего на ангаребе, суданской лежанке, и двух других, сидевших на корточках рядом с ним. Человек на ангаребе был эмиром.

— Ты правительственный шпион из Вади-Хальфы, — сказал он.

— Нет, я музыкант, — ответил заключенный и радостно засмеялся, как будто пошутил.

Неджуми подал знак, и пленнику передали инструмент с несколькими порванными струнами. Фивершем уселся на землю и, медленно перебирая пальцами и тяжело дыша, склонился над цитрой и начал извлекать задумчивую мелодию. Эту мелодию Дюрранс слышал на улице Теуфикье накануне своего последнего путешествия в пустыню, а Этни Юстас играла её накануне вечером в тихой гостиной в Саутпуле. Это была единственная мелодия, которую знал Фивершем. Когда он закончил, Неджуми снова заладил:

— Ты шпион.

— Я сказал тебе правду, — упрямо ответил Фивершем, и Неджуми взял другой тон.

Он пригласил к трапезе, и Фивершему подали сырую печень верблюда, поспыанную солью и красным перцем. Редко у кого появлялся аппетит при виде такого непривлекательного блюда, но тем не менее, Фивершем стал есть, зная, что отказ будет истолкован как страх, а признаки страха могут обречь его на смерть. И во время еды Неджуми расспрашивал его самым вкрадчивым голосом об укреплениях Каира и силе гарнизона в Ассуане, про слухи о разногласиях между Хедивом и Сирдаром.