Четыре пера

— Они посланы заслуженно? — спросила Этни.

— Да, — ответил Гарри Фивершем.

Он не думал юлить или отрицать. Он знал только, что ожидаемый столько лет кошмар наконец случился. Все узнали, что он трус. Слово, которое так долго огненными буквами горело в его мыслях, теперь может прочесть каждый. Он стоял, как когда-то стоял перед портретами своих предков, безмолвно принимая осуждение. Но девушка это отрицала, все еще стоя на коленях на полу.

— Я не верю, — сказала она. — Ты не смог бы смотреть мне в глаза, будь это правдой.

— Но это правда.

— Три белых перышка, — медленно произнесла она, а потом добавила с дрожью в голосе: — Сегодня днем мы гуляли под вязами у реки Леннон — ты помнишь, Гарри? — только ты и я. А потом прислали три белых перышка, и мир рухнул.

— О нет! — воскликнул Гарри, и его голос дрогнул. До этого он говорил решительно и с той же решительностью в глазах. Но последние ее слова, картина, которую они вызвали в его памяти, эмоциональная простая манера говорить задели его за живое. Но Этни, похоже, не уловила его мольбу. Она слушала, повернувшись лицом к танцевальному залу. Разговоры и смех становились громче и ближе. Она поняла, что музыка прекратилась, быстро встала, сжав перья в руке, и открыла дверь. Это была дверь ее гостиной.

— Пойдем, — сказала она.

Гарри последовал за ней в комнату, и она закрыла дверь, чтобы приглушить шум.

— Теперь ты расскажешь, почему тебе послали перья?

Она молча стояла перед ним с бледным лицом, но Фивершем не мог уловить в его выражении никаких чувств, кроме желания и намерения узнать правду. Она говорила все также спокойно. Он ответил, как ответил прежде, прямо и по делу, без всякой попытки увильнуть.

— Пришла телеграмма. Ее послал Каслтон. Она пришла, когда капитан Тренч и мистер Уиллоби ужинали со мной. В ней сообщалось, что моему полку приказано отправиться на войну в Египет. Каслтон обедал с осведомленным человеком, и я не усомнился в правдивости его сообщения. Он просил меня рассказать Тренчу. Я не рассказал. Я обдумывал это, глядя на телеграмму. Каслтон уезжал той ночью в Шотландию и прямо из Шотландии присоединился бы к полку. Поэтому в ближайшее время он не увидит Тренча, по меньшей мере несколько недель, а к тому времени о телеграмме очень вероятно забудут или перепутают дату. Я не сказал Тренчу. Я сжег телеграмму и той ночью подал в отставку. Но так или иначе Тренч узнал. Дюрранс тоже был на том ужине, боже правый, Дюрранс! — внезапно вспыхнул он. — Скорее всего, он знает, как и остальные.

Для него стало ужасным и странным откровением, что его друг Дюрранс, как он прекрасно знал, всегда его превозносил, по всей вероятности посчитал его достойным презрения. Но тут заговорила Этни. В конце концов, какая разница, знает ли Дюрранс, знает ли любой человек от Южного полюса до Северного, если знает Этни?

— И это все? — спросила она.

— Этого вполне достаточно.

— Я думаю, нет, — ответила она и продолжила, немного понизив голос: — Мы договорились, не так ли, что между нами не должно возникать никаких глупых недоразумений? Мы должны быть откровенными и выслушивать откровения друг друга без обид. Так будь откровенным со мной! Пожалуйста! — умоляла она. — Думаю, я вправе этого потребовать. Во всяком случае, я прошу об этом, и никогда и ни о чем больше не стану просить за всю оставшуюся жизнь.

Последовало своего рода объяснение его действиям, как помнил Гарри Фивершем; но совершенно бесполезное, учитывая ужасающие последствия. Этни разжала руки; три пера лежали на столе перед его глазами. Это невозможно объяснить; он носил ярлык «труса» как клеймо на лбу; он никогда не заставит ее понять. Однако она желала объяснения и имела право на него; она с великодушием расспрашивала, с великодушием, не очень распространенным среди женщин. Тогда Фивершем собрался с духом и объяснился.

— Всю свою жизнь я боялся, что однажды струшу, и также всю жизнь, с самого начала я знал, что мне суждено служить в армии. Я никому не рассказывал о своем страхе, на свете не было никого, кому бы я мог довериться. Мать умерла, а отец... — он прервался и глубоко вздохнул. Мысленно он видел отца, одинокого человека с железным характером, в этот самый момент сидящего на террасе в любимом кресле матери, и смотрящего на залитые лунным светом поля. Он представлял себе его мечты о почестях и отличиях, достойных Фивершемов, которые Гарри должен немедленно получить в ходе египетской кампании. Безусловно, суровое сердце старика не выдержит такого удара. Фивершем начал понимать, сколько горя принесет содеянное. Он уронил голову на руки и застонал.

— Отец, — продолжил он, — не захотел бы, точнее, никогда не смог бы понять. Я знаю его. Он всегда готов ко встрече с опасностью, но не предвидит ее. А я предвижу, в этом моя беда. Любая опасность, любой риск — я вижу их. И вижу кое-что еще. Отец совершенно спокойно говорил о часах ожидания перед началом сражения, когда войска уже построены. Для меня одна только мысль об этих часах неопределенности и напряжения была мукой. Я видел в них возможность струсить. Однажды вечером, когда у отца собрались его старые товарищи по крымской кампании, они рассказали две ужасающие истории, одна об офицере, другая о хирурге, оба уклонились от исполнения долга. Так я столкнулся с примером трусости. Эти истории я унес с собой в спальню и никогда не забывал, они стали частью меня. Я видел себя то в роли одного, то в роли другого, видел, как в разгар сражения гублю свою страну, позорю отца и всех давно умерших предков, чьи портреты висят у нас в холле. Я старался побороть свой страх. Я охотился, но держал в голове полную карту местности, каждую изгородь, каждую яму, каждую кочку.

— Но ты скакал напрямик, — перебила Этни. — Так мне говорил Дюрранс.

— Разве? Ну, возможно, когда псы уже были спущены. Дюрранс понятия не имеет, что значило для меня ожидание, пока они не вспугнут дичь! Так что, когда пришла телеграмма, я воспользовался шансом и подал в отставку.

Гарри закончил свое объяснение. Он говорил осторожно, пытаясь что-то скрыть. Как бы искренне она ни просила об откровенности, он любой ценой должен был кое-что скрыть, ради нее. Но Этни сразу это заподозрила.

— Ты боялся опозорить меня? Стала ли я каким-то образом причиной твоей отставки?

Фивершем посмотрел ей в глаза и солгал.

— Нет.

— Если бы ты не был помолвлен со мной, ты все равно подал бы в отставку?

— Да.

Этни медленно стянула с руки перчатку. Фивершем отвернулся.

— Видимо, я похожа на твоего отца, — промолвила она, — потому что тоже не понимаю.

В наступившей тишине Фивершем услышал, как что-то катится по столу. Обернувшись, он увидел, что на ее руке нет кольца, оно лежало на столе, поблескивая камнями.

— И всё это... всё, что ты рассказал мне, — воскликнула она вдруг с очень серьёзным лицом, — ты хотел от меня скрыть? Жениться и скрыть, если бы не получил эти три белых пера?

Слова чуть не сорвались с ее губ с самого начала, но она не произнесла их, надеясь на чудо, что у него есть какое-то невообразимое объяснение, его оправдывающее. Она дала ему возможность. Теперь же Этни столкнулась с его кошмарным предательством. Фивершем вздрогнул и не ответил, но молчание означало согласие. Этни, однако, была справедливой, и отчасти ей было любопытно: она хотела докопаться до сути, прежде чем эта мысль в ней укоренится.

— Но вчера ты собирался мне что-то рассказать. Я прервала тебя, чтобы показать почтовый ящик, — она засмеялась каким-то странным пустым смехом. — Про перья?

— Да, — устало ответил Фивершем. Какое значение имели эти настойчивые вопросы, если перья уже здесь, а ее кольцо блестит на столе? — Да, наверное, твои слова меня подтолкнули.

— Я помню, — поспешно прервала его Этни. — Про то, что мы увидимся... после. Мы больше не будем говорить о таких вещах. — Фивершем покачнулся, будто вот-вот упадет. — Я помню, ты сказал, что человек может ошибаться. Ты был прав, а я — нет. Похоже, люди могут ошибаться очень сильно. Будь добр, прими обратно свое кольцо.

Фивершем взял кольцо и, стоя неподвижно, держал его на ладони. Он никогда не любил и не ценил ее так, как в этот момент, когда потерял. Она излучала сияние, чудесная, совершенно удивительная, от ярких цветов в волосах до носков белых туфель. Непостижимо, как он вообще мог завоевать ее. Однако он это сделал, а теперь потерял.

— Это тоже твое, — прервал его размышления голос Этни. — Забери их, пожалуйста.

Она указывала веером на перья, лежащие на столе. Фивершем послушно протянул руку и тут же с удивлением отдернул ее.